Наручники

"Ну хоть задницу мою пощадили", - думает он прежде, чем упасть на постель.

Нет времени это обдумать – дверь открывается, затем снова закрывается с мягким щелчком; приближающиеся шаги звучат уверенно.

Все, на что хватает сил, – чуть повернуть голову; так видны синие брюки, а под ними – высокие ботинки. Кожа невнятно-коричневого оттенка, с темными, некогда красными, пятнами. Правый ботинок потрескался, блеска и в помине не осталось, на каблуки налипла грязь

(и уже остались следы).

Клауд представляет шок Сефирота, когда он увидит этот свинарник – или хотя бы счет за уборку.

Словно подтверждая его мысли, очередной "жених" останавливается, позволяет сигарете выскользнуть из затянутых в перчатку пальцев, и намеренно втаптывает тлеющий окурок в ковер.

Терпкий дым раздражает нос и глаза, и Клауд инстинктивно отворачивается, пытаясь протестовать… Но слова замирают на губах, когда он видит мужчину, который по всем правилам

(как будто он когда-то поступал правильно, нет уж, от него такого ожидать не стоит)

должен был умереть.

«Рено», - шипит Клауд про себя, хотя на пути между тупой головной болью и внезапно отказавшими

(а с чего бы еще пропал голос?)

связками что-то срабатывает, и он не произносит ничего вслух.

«Во плоти, - насмешка во взгляде, а самодовольная ухмылка добавляет, – скоро в твоей».

- Как будто призрака увидел, - говорит вслух Рено. Обычные слова, никакого вызова в них – только вот на лице Турка злоба.

- Уже третьего, вообще-то, - сухо отвечает Клауд, не желая отдавать контроль над своими реакциями, пытаясь игнорировать участившийся пульс. Страх в любой момент способен выдать его с головой. Будь он проклят, если сдастся без борьбы.

- Я думал, ты мертв.

В глазах Рено что-то мелькает, и Клауд тщетно пытается не отшатнуться, заметив отблеск. Но рыжий отвечает почти спокойно:

- Как и все мы.

(Он не хочет смотреть в эти глаза, не хочет видеть то, что скрывается за обманчивым спокойствием – страх, отражение его собственного. Все мы - лишь призраки из машины).

Так что Клауд садится, выпутавшись из простыней, и смотрит на полку над камином.

На часах – еще двадцать, нет, девятнадцать с половиной минут до следующего часа.

- Ты рано, - говорит он. «И ты сжульничал», - повисает невысказанное, но Рено стряхивает с плеч обвинение так же легко, как когда-то – вину за Седьмой сектор. Как с гуся вода, а точнее – как иски против Руфуса. Ничего не пристанет.

- Турк, - это не оправдание, ни в коем случае не извинение, просто констатация факта. А чего ты ожидал? – Меня трудно обвинить в желании приятно провести время со спасителем Планеты.

Клауд чувствует, что краснеет, потому что эпитет отдает пародией на уважение.

- Нет, и никогда им не был, - шепчет он в потолок, уже не в ответ на слова Рено. Стыд вернулся вместе с неуверенным шепотом

(а посмотри, кем ты стал теперь).

- Ну раз это тебя так волнует… - расчетливое движение запястья, тусклый блеск шокера в резком люминесцентном свете, последний блик на серебряном лице часов перед тем, как они разлетаются на осколки. Оружие возвращается туда, где и было – к бедру рыжего. Оно обманчиво безвредно сейчас – хотя осколки на полу говорят об обратном. Шестеренки валяются на ковре, стрелки показывают 8.44, на циферблате – навеки застывшая пародия на улыбку.

- Теперь у нас все время в мире.

Клауду хочется отпустить вялую шутку насчет убитого

(буквально)

времени, но убийственный

(а вот это пусть лучше останется образным)

взгляд заставляет промолчать.

- Вытрись.

Требуется время, чтобы понять… чтобы почувствовать прохладу на животе, которая чуть щекочет, растекаясь тонкими струйками чистоты. Клауд подчиняется; влажные следы от губки на груди и животе снимают жар, пот – его и еще чей-то, - и то, о чем лучше не думать. Он хочет очиститься полностью, но не может, и потому смывает лишь внешние невидимые следы.

Руки дрожат, когда Клауд пытается достать до туда, и губка выпадает из онемевших от боли пальцев. Со смешанным чувством облегчения и стыда от собственной слабости он слышит раздраженный вздох Рено – и чувствует мягкость губки; Турк берет очищение в свои руки.

Без нежности, но и не грубо – это можно было бы назвать нейтральным, вот только руки Рено чуть подрагивают, ощущая кожу Клауда сквозь пропитанную водой ткань. Быстро закончив, рыжий отстраняется, руки напряженно висят вдоль тела, и заметно, как он пытается сдержать дрожь.

- Настолько не терпишь товар из вторых рук, Рено? – в глазах лишь капля осознанной насмешки, в уголке рта – отвращение к себе. – В моем случае даже из третьих или четвертых.

Его используют, и Клауд это знает. Но он и сам использует других, чтобы получить Сефирота. Так что в каком-то смысле все нормально, раз все получат то, чего хотят.

Клауд удивлен, увидев ту же горечь в глазах, – сейчас больше серых, чем зеленых, – прежде, чем маска возвращается, вновь разделив их.

- Сейчас… - тянет Рено, и слова звучат почти оскорбительным прикосновением. Хриплый от сигарет голос скребет по чувствительной коже Клауда, и тот дрожит от чего-то, что нельзя назвать предвкушением

(он представляет проникающий, обволакивающий голос Рено, и приходится бороться за воздух между словами из дыма и теней).

- Сейчас мне бы доставило удовольствие, - он холодно подчеркивает слово – а тебе разве не хочется – разве не придется – сделать это? – и смакует момент, – если бы ты заткнулся и завел руки за голову. Медленно, - добавка к наслаждению воображаемым, нет, - реальным контролем

(теперь, Страйф, когда у меня есть ты).

Как удобно, что Клауд уже обнажен: это отвлекает, но не настолько, чтобы забыть, зачем он здесь; не только смотреть

(что он делал и так, смотрел-ждал, прижав лицо к холодному стеклу в попытке разглядеть то, что не могло ему принадлежать, что было вне досягаемости),

но прикасаться и обладать. Притвориться, что владеет, пусть только на один час

(чуть больше),

тешить себя иллюзорной властью над разумом, тогда как в действительности доступно лишь тело.

Что он действительно хочет, - не поймите неправильно, хотел всегда, но не до безумия, - красивое тело; бледную кожу, которую сейчас исследуют его руки широкими, по-детски невинными прикосновениями; изящные скулы, – о боже, он совершенен, – словно выточенные из мрамора, венец творения скульптора.

Ресницы чуть подрагивают, но в остальном Клауд неподвижен, даже когда Рено запускает руку в золотой шелк волос. Приходится напоминать себе, что это лишь сделка

(кто сказал, что нельзя мешать работу с удовольствием?),

и что невидимые стрелки бегут, хоть и притворяются неподвижными

(недвижно лежат на полу, обманывая, дразня надеждой, что время замерло вместе с ними).

Клауд знает, что следует что-то сказать, сделать, сопротивляться; но его заставляет быть покорным не только дьявольская сделка с Сефиротом. Было бы преувеличением

(пусть небольшим)

сказать, что его тронуло то, как Рено смотрит; что он скован чужим неотрывным взглядом и рваным дыханием.

Боковым зрением он замечает блеск металла, но не успевает удивиться – сталь защелкивается на запястьях, и в ее неуступчивости нет даже иллюзии тепла, что была в ремне.

Итак.

Никаких игр, на сей раз все серьезно.

- Мои. Я сказал Руфусу, что потерял их. Хотел использовать, а он никогда ничего не возвращает. – Небольшая пауза, Рено закусывает губу и борется с прошлыми и настоящими обидами. – По крайней мере, в целости.

Он убирает руки

(хотя это почти больно – терять контроль пусть даже на минуту)

и проверяет, надежна ли спинка кровати, к которой пристегнуты наручники. Ему кажется, что дерево прогнило и рассыплется в руке – но оно на удивление прочно. Хотя он не может гарантировать, надолго ли. И, разумеется, угроза незначительных повреждений его не останавливает. Клауд спрашивает себя: это что, фирменная фишка? В ШинРа берут только надутых ублюдков?

Серо-зеленые глаза блестят ярко, почти лихорадочно, и Клауд резко втягивает воздух, когда холодный шокер скользит по разгоряченной коже.

(Это неправильно? Неправильно - хотеть

так сильно,

желать и отдаваться,

неправильно, но, господи прости, он ничего не может поделать).

И сейчас дыхание учащается не только из-за страха.

(Воздух пропитывается предвкушением, Рено знает это, чувствует, он улыбается – и Клауд замирает, готовя себя).

Но вся готовность впустую, потому что рыжий целует его – легко, намеренно осторожно, как будто ему не все равно.

Губы открываются навстречу нежности, – сила бы не помогла, - и Турк тоже оказывается не готов к тому, что Клауд под ним, и сейчас, – пусть на мгновение, – ему хочется верить, что это не только ради Сефирота.

Мысль заставляет сделать поцелуй глубже, словно для того, чтобы зубами вырвать ответ.

Пальцы молят о прикосновении, очерчивают линии плеч, восхищенно – боже, он прекрасен – пробегают по ключицам, задерживаясь ненадолго у вены; чувствуют, как бешеный пульс постепенно успокаивается, и сердце бьется под его ладонью.

(он на коленях у кровати, дрожит, сминает простыню в кулаке;

другой рукой поворачивает к себе лицо – смотреть

на него – глаза закрыты – и поцелуй

в ответ на поцелуй.)

Рено холодеет, понимая, как близок к тому, чтобы боготворить Клауда-чертова-Страйфа.

(Пигмалион и его Галатея, и, боже всемогущий, лучше бы он отдал сердце безжизненной статуе)

Он даже не знает, почему согласился на эту игру, – хотя знает, почему Сефирот попросил

(чтобы показать, кто главный)

его

(как соль на открытые раны; победитель может позволить себе быть великодушным, но это не всегда было так очевидно).

Но возможно, потому Рено и согласился – он хотел Клауда всегда

(какое глупое слово).

Возможно, думает он с горькой усмешкой, у них много общего – два мазохиста.

Он должен освободиться, доказать, что Страйф – всего лишь человек, всего лишь еще одно несовершенное тело под ним.

Он хочет сломать Клауда, трахать, пока тот не будет кричать одно имя, только одно; взять его целиком, чтобы больше ни для кого не было места и ничего не досталось бы тем, кто придет после; сделать его своим… но прекрасно знает, что Клауд всегда будет принадлежать только себе. А Рено ведь должен контролировать ситуацию, не теряя нити

(снова),

и это его смущает и заставляет впиться в бледную кожу на плече.

И Клауду остается лишь закрыть глаза и сдаться,

(- Это расплата, - шипит рыжий, - за все, что ты сделал со мной, что заставлял чувствовать)

и он хочет извиниться, даже не зная, за что - просто ему кажется, он владеет Рено

(его сердцем, сам того не зная)

– прости, простипростипрости.

Чужая испарина, очищение и отпущение грехов, касается шеи там, где Рено целует следы от укуса на плече, но даже она не смывает соль, пощипывающую ранки. Сдаваясь прохладе, исчезают оставленные Руфусом отметины

(мои губы твои губы – нет, нет),

и он немного удивлен, что плачет.

Прерывая яростный поцелуй прежде, чем он станет нежным, Рено отодвигается на безопасное расстояние. А Клауд смотрит на него – сквозь него – и растерянно-испуганный взгляд слабо светится благодаря мако

(а Рено притворяется, что видит еще и разочарование, себя обманывать легко).

Любопытный, - а скорее, неуместный, - контраст: обнаженный Клауд на постели, рядом полностью одетый Рено. Единственной уступкой стали перчатки, но и без них смотреть на его руки на фоне молочно-белой кожи невозможно. Одна рука лежит на схваченных кольцами наручников запястьях – таких тонких, что могут сломаться в любой момент, – и Клауд, запрокинув голову, судорожно ловит ртом воздух.

Рено удается успокоить собственное дыхание, хотя это так трудно, если смотреть на беззащитно трепещущую вену на шее

(он чувствует себя так же, как Клауд выглядит).

- Шевелись, - рычит он, и Клауд пытается подчиниться, упираясь в скользящие простыни, чтобы подтянуться. Сталь и помогает, и сдерживает – гладкая, холодная, но острый край впивается в руку, заставляя дернуться. Клауд проводит большим пальцем по линии и понимает, что неровности складываются в узор – знакомый, но неузнаваемый.

- На них выгравировано мое имя, - отвечает Рено на так и не озвученный вопрос. Он пресекает попытки Страйфа к сопротивлению

(и рад, что касается его сквозь ткань пиджака – защитный слой для него, или Клауда, или обоих. Но даже так

приходится стиснуть зубы и бороться с головокружением каждый раз, как пальцы скользят по запястью).

Страйф лежит очень неудобно – поперек кровати, ноги свисают, спина выгнута в попытке уменьшить напряжение в руках, - но не жалуется. Губа закушена, чтобы сдержать протест.

(Пальцы Клауда запомнят, каковы буквы на ощупь, но про кожу Рено никогда этого не узнают.)

Руки Рено осторожно проверяют сталь и дерево спинки кровати; все пока держит, и он берется за цепочку, показывая себе, что контролирует ситуацию. Клауд стонет, когда тяжелый металл тянет его руки кверху.

Пальцы сминают ткань чужого рукава.

И рыжему очень интересно, кто сейчас в чьей власти.

В каждом движении – поразительная незавершенность, и Клауд чувствует не прикосновение, а его нехватку. Его руки пусты, но хотят держать что-то – а получают лишь полуприкосновения и жар

(через два слоя ткани),

о котором можно лишь догадываться. От попыток понять, чего не хватает, отвлекает лавина ощущений: грубая ткань лацкана, шерсть крупной вязки, отпечатки гладких пуговиц на груди, распустившаяся нитка, что щекочет кожу.

Он пытается прикоснуться губами к шее Рено, но тот отодвигается, и все, что остается – ускользающие алые пряди.

Рыжий обходит откровенные следы, оставленные Руфусом, прикусывая и вылизывая собственную дорожку на коже. Горло Страйфа все в засосах, но внутренняя сторона бедра еще чиста

(а он всегда предпочитал менее очевидные, более интимные знаки).

Он раздвигает колени Клауда, закидывает его ногу себе на плечо, чтобы было удобнее – и ставит метку, сине-черную, с красными точками там, где укус чуть не до крови.

Желание мешает думать, туманит взгляд, когда теплые руки ложатся на бедра, приподнимая их, а неосязаемые пряди дразнят

(он уверен – не специально, но какая разница, это все равно больно);

но краешек сознания еще способен удивляться.

Ведь все должно быть не так – это он должен доставить Рено удовольствие.

(Рено, прошу…).

- Просишь? – но Клауд еще не сломан, а вот Рено – да, и он падает

(словно кукловод обрезал ниточки)

на колени, не в силах стоять.

Клауд думает, что его снова возьмут, и страх растворяется в ожидании боли и силе желания. Он готовит себя к вторжению и тому, кому придется отдаться.

Но его касается лишь что-то влажное, входит в него нежно, и Клауд рассыпается.

(Рено перестал думать о своих "почему", ведь это так естественно, неосознанно и свободно – язык скользит внутрь, и он превращает это движение в поцелуй.

Он не хочет смотреть Клауду в глаза, нет, не сейчас, когда тот видит лишь серебряное-и-зеленое и… черт…)

Руфус всегда был первым, а Сефирот снимал сливки, но Рено брал все, что мог.

Клауд с трудом замечает, что тяжесть на бедрах исчезла, а рука уже скользит к…

И, боже,

(если это означает – поклоняться, он рад, что стоит на коленях)

влага несет чистоту и исцеление, смягчает запомнившиеся боль и насилие, окутывая нежностью и смывая грязь прикосновений

(глупо для Турка не брать, но Рено отдает, не задумываясь)

Что-то вспыхивает в нем в ответ, и Клауд перестает существовать, кроме как в объятьях, во рту, что целует,

(глазах, заключивших его в себе),

в спокойных движения пальцев, ведущих его к завершению.

(он не запомнит ночи; только изгиб тела и тихий, красивый не то стон, не то вздох, в ответ на который лед в нем разлетается на осколки.)

Когда Рено наконец поднимает голову, то встречается с взглядом синих глаз – все еще рассеянным, но смотрящим на него и видящим его одного – ни Сефирота, ни призраков прошлого.

- Не прикасайся, - приказывает Рено, и Клауду легко подчиниться, потому что он все еще скован.

Турк отшатывается, расстегивает молнию на брюках; воспоминания пока живы

(разум наполнен образами, во рту все еще горячо),

и ему требуется лишь пара движений, чтобы кончить. Колени подгибаются, и он опирается о край кровати, подавляя стон.

Голова запрокинута неосознанно-грациозно, и напряженная шея красива – пусть лишь в этот момент; Клауд видит все, и движение в горле, когда Рено сглатывает боль и крик.

- Я разве не должен был… - голос Клауда трогательно срывается

(по крайней мере, Рено так считает, он насытился и может позволить себе немного сантиментов)

- Я и так нарушил все правила. Что мне еще одно? – Рено расстегивает браслеты, и усталые руки Клауда падают на кровать. А Рено старается не обращать внимания на то, что на запястьях теперь – его имя, тускло-красная печать на белом

(потому что его сердце все равно принадлежит Клауду, даже если тому неизвестно).

- Я думал, ты хочешь меня, - юный, растерянный голос, и маленькие трещинки на циничной маске. Из-за секса они снова уязвимы друг для друга, но это все равно близость незнакомцев.

Рено снова целует приоткрытые губы, и на секунду Клауду кажется, что Турк не выбросил сигарету

(на вкус – как огонь и пепел),

потому что поцелуй обжигает

(но Клауд не уклоняется).

- Хочу.

Признаться не так трудно, сказать – "да"

(имея в виду "И всегда буду"),

сказать чистую правду, которой он обязан самому себе, не Клауду. И Рено улыбается горько, потому что Клауд никогда не узнает и не поймет, как сильно его желали; но это не страшно, потому что Рено признался себе.

- Если я тебя трахну, то только потому, что ты захочешь меня, а не Сефирота.

Он позволяет Турку дойти до двери, и когда загорелая рука тянется к выключателю, наконец обретает голос.

- Когда, - блондин улыбается на нежелание Рено переспросить, потому что вопрос читается в самой осанке; плечи напрягаются, и Рено замыкается в себе, отводя взгляд.

- Когда. Не "если".

Это больше запутывает, чем проясняет, и Рено все же поворачивается, выправляя вопросительный знак в осанке, а в глазах видны шок и боль. Потом выражение лица становится равнодушным, и волны беспокойства утихают, когда брошенные слова растворяются, не оставив и следа. Рыжий наклоняется, чтобы поднять часы, точную копию разбитых, - не просто похожие, идентичные, - и Клауд изумленно смотрит на ковер. Ожидая

(но не находя ответа)

– остался ожог там, где сигарета похоронена в ворсе? И вот – циферблат, сломанный, но улыбающийся ему.

(а что дальше, хочет он спросить, но не может решить – у себя или у них, потому что "их" не существует)

Рено не нужно оборачиваться, чтобы увидеть отражение замешательства в глазах Клауда, и костяшки пальцев белеют на секунду, впившись в косяк, прежде чем он исчезает за дверью.

- После нас хоть потоп.

Он уходит так же аккуратно – и небрежно – как пришел, но сейчас, похоже, все встало на свои места.

Что-то разбилось, что-то исцелилось, и что-то ломается снова, когда он разворачивается и выходит в пустоту.