Брат мой

Фараон - утренняя и вечерняя звезда Египта. Сын богов, наделённый властью безграничной и необъятной. Когда-то веселый мальчишка с высоко поднятой головой.

Фараон не имеет права забывать о традициях и веками сложившихся обычаях, о том, кто сын богов, а кто грязь под ногами.

Фараон не имеет права забывать вообще - и вот тут-то и скрыта самая страшная ловушка.

Эта ловушка пришла во дворец без приглашения, после стольких лет, пропахшая пустыней и овцами, протянула руки и посмотрела все теми же самыми глазами. У его брата всегда был привкус соли и солнца - даже когда неожиданный гость и сам называл себя его братом. И это не забывается не только потому, что фараоны не имеют на забвение прав. Что-то слишком людское в его объятии и его тепле, в самом касании его, и снова передёргивает, как и несчетное количество лет назад: как он смеет сына богов - так по-человечески.

Фараоны, вероятно, не мерзнут, а Рамзесу кажется, что в стенах дворца было оглушительно холодного до этого самого момента, а он и не замечал.

Брат вернулся. Брат, которого он даже не искал, которого он простил с самого начала, помиловал данной богами властью, и которого теперь вновь переоденет в золота и жемчуга Нила, посадит на трон рядом с собой. Поначалу жена полушутливо жаловалась на то, что ее муж говорит о Моисее постоянно, потом смирилась. И он ни разу не назвал её чужим именем в постели и сына своего тоже назвал не так.

Хотя, наверное, даже на это имеют право фараоны.

Моисей ушел так давно и появился так неожиданно, что происходящее кажется сном. Еще и потому, что братец его - извечный шутник и задира - говорит голосом тихим и спокойным, он несет какой-то бред о рабах и Боге, и всё это кажется очередной его забавой, и надо подыгрывать, чтобы потом, когда придет черед рассмеяться, не ударить лицом в грязь. Это ведь шутка, верно, и тот Моисей, даже тот, который уходил из Египта, никогда бы не сказал такого всерьез. Только вот у брата его прибавилось морщинок в уголках глаз.

Рамзес любил называть его принцем. Часто ли ты плакал в тех далеких краях, мой принц?

У ног его шипит золотая змея, черты лица стали жестче - ветер далеких пустынь, блеяние овец.

"Младший братишка, ты похож на старика", - и Рамзес едва удержался, чтобы не сказать вслух, когда они остались наедине. Только потому удержался, что всё казалось: сейчас он весело рассмеётся, и разбегутся морщинки, разгладится лицо, он стащит эту дурацкую одежду и... Скажет что-то вроде:

- Привет. Повёлся, дурачина?

И Рамзес снова будет носиться с ним по дворцу -правда, уже только ночами, ведь теперь он фараон, утренняя и вечерняя звезда. И они оба будут весело смеяться, спрятавшись в темных коридорах, и можно будет кольнуть Моисея и поставить на место, пользуясь положением, а Моисей... Несложно догадаться - он рассмеётся в ответ, залепит затрещину прямо поверх знаков фараонского величия, и они снова будут носиться, гонять на колесницах - только по ночам. А днем он представит его жене, вот он, тот самый мой брат, и она будет неловко улыбаться, отводить глаза, и уходить каждый раз, когда они решат поиграть с его сыном. Плевать.

- Отпусти мой народ, - и правда не похожа даже на страшный сон.

Сны ему вообще не снились, наверное, так положено детям богов.

И дальнейшее тоже не снилось ему и не мучило в кошмарах. Брат пришел, и он всегда мог создать целую вселенную, вот только раньше она значила бесконечное веселье, шутки, строгие взгляды отца и жар тела в бесконечных коридорах дворца и пирамид, а теперь - засуха, голод, болезни и полчища саранчи. Каждый раз, когда умирали люди, фараон словно видел фигуру брата, и у брата его были печальные глаза.

Это грызло сильнее чужих смертей, ведь, в конце концов, умирали всего лишь люди, чуть лучшие, чем рабы. Всё, что угодно, лишь бы заставить эти глаза улыбаться, потому что от них веет старостью и смертью, а Рамзес не изменился ничуть. Не дело детям богов так - к смертному человеку.

Вот только, когда брат приходит к нему ночами, от него всё равно несёт. Солью и солнцем. Фараонам не дело пить, привкус вина горчит во рту, и та половина слуг во дворце, что не погибла еще, счастлива была бы разбежаться.

- Зачем, зачем ты пришел?

- Отпусти мой народ.

Но ты убиваешь мой, и вера внутри Моисея горит столбом ярким и нерушимым, как пламя сотен костров, как стены пирамид, и он не хочет отступать - ни на шаг, просто отказывается понимать. Традиции, воспитание, тот фундамент, разрушив который, он убьет свою семью, будущее своего сына, ту великую гробницу, которую он уже спроектировал для него. Себя почти не жалко, но вот на это Рамзес просто не имеет прав.

Губы его тоже соленые на вкус.

Он приходит туда, где в детстве они играли, шутили над жрецами, а потом прятались от них и от отца. Это место настолько пропахло солнцем, что там даже фараону невозможно не пить. Губы его по-прежнему солоны. Как, говорят, морская вода.

Было бы проще, если бы Моисей боялся за себя, и можно было бы сказать - да плевать мне на твое происхождение, ты не раб, не бойся, я не буду бить тебя плетью и сажать на цепь, я освобожу твою семью, ну что еще тебе.

Каждый раз, касаясь его, Рамзес обжигается до волдырей о веру.

Небо пылает над головой сынов Египта, город горит, саранча сожрала посевы, Нил полон вязкой крови, и это маленький апокалипсис - разрушает весь его мир. Ибо пришел другой Бог.

Наверное, можно было бы убить посланца - пока стража окончательно не передохла и не обезумела от страха. Наверное, можно было гораздо позже - да хоть своими руками придушить.

Если Моисей так сражается за свой народ, то почему не можешь ты - ведь это всего одна жертва по сравнению с тысячами твоих.

Вот только руки трясутся, каждый раз касаясь чужого плеча. За что?

Я ждал тебя. Правда, ждал все эти годы, а ты пришел, и принес смерть за плечами, смерть не просто людскую и физическую, а то, что подрывает саму основу, веру, жажду жизни, которой мы оба были когда-то полны. И ты всё тот же. И это обиднее всего.

Неужели и раньше ты всегда был готов всадить кинжал в спину по самую рукоять. Повернуть, и снова.

Твой Бог отбирает чужих детей, как когда-то сделал отец фараона. Да, Рамзес не слеп, он видит схожесть, высшую кару, хотя он видел бы её и только потому, что брат его не стал бы слепо верить просто так. Потому, что крови в Ниле всё же больше, чем краски в чаше его жрецов. Просто потому, что Моисей так сказал.

Частые горячие касания, смешки, влажный шепот, кожа о холодные плиты и снова такой заразительный смех.

Фараон не имеет права забывать, но...

Стоя над телом своего единственно ребенка, Рамзес оплакивает будущее Египта. И это боль сотен поколений фараонов, вмиг лишившийся загробной жизни и всех своих сокровищ, боль любящего отца и немного боли обманутого задорного мальчишки, который всю жизнь верил, что уж с Моисеем-то точно всегда будет весело и хорошо.

Фараон не имеет права забывать, и Рамзес всё еще фараон, и стоя над телом своего единственного ребенка, фараон согласен отпустить брата своего.

Отпустить его, его обожаемый народ, раз уж Моисей сделал выбор, и еще долго выть, прижавшись к холодным каменным плитам.

Идите, теперь ты счастлив, принц.