Черно-белое

Веном сидит на подоконнике, облитый лунным светом, и перебирает воспоминания - допустим, как четки.

Смешно, но ему кажется, что воспоминания и в самом деле круглые и приятно скользят по пальцам как обточенный - отполированный нефрит.

Когда Зато-сама подобрал его, Веном прямо там, на месте, и влюбился /быстро пролистать эту бусину. Сегодня не хочется откровенничать даже с собой/… поклялся, что он весь теперь для Зато-сама.

Он ему так и сказал тогда.

/Задержать бусину в руках, повертеть так и эдак, вспоминая ту улыбку, которой Зато-сама встретил это заявление от тощего мальчишки с ободранными руками и разбитым лицом/.

В старых книгах Веном нашел обычай закрывать лицо, чтобы только один, данный небом, видел его. Ни капли не смущаясь, что обычай женский, Веном мастерит из куска ткани вуаль.

/Пролистнуть бы - стыдоба ведь какая! - но… Зато-сама тогда смеялся и трепал пушистые белые волосы. А ткань выкинул. А мысль осталась. И Веном растит челку, с замиранием сердца представляя, как руки Зато-сама будут отводить ее от его лица, и заливал смуглую кожу темный румянец.

Перелистать/.

Всего на мгновение Венома больно бьет под дых, что Зато-сама больше не будет смотреть на него. Что не будет спокойного или насмешливого взгляда.

Что не увидит Зато-сама, как изящен теперь Веном, как ловко он обращается с необычным своим оружием…

/Бусина скользкая и очень холодная. Пролистать. Больно и унизительно/.

Следующие бусины… Они теплые, они даже, кажется, подрагивают, невидимые, в пальцах, и Веном прижимает кулаки к лицу, еще больше отгораживаясь от внешнего мира.

Лучше забыть…

Особенно теперь.

Лунный свет серебрит сгорбившуюся, рыдающую фигурку на подоконнике, но пугливо обходит черное пятно на полу.