Новая жизнь

Он искал их недолго. Относительно, конечно - но разве сравнятся несколько месяцев с десятком лет в застенке?

Хотя... "несколько месяцев" - это он тоже покривил душой. Отсчёт вёлся с ранней весны, а не с самого освобождения. С того момента, как он принял решение, забыв, что вообще когда-то питал какую-то надежду.

Его было проще найти, да и вообще он решил начать с мужчины. Незнакомца легче убить - а что будет убивать, он знал сразу. После войны других наказаний он уже не принимал - знал, что человека не исправляет ничего, кроме могилы. Знал, конечно, что бывают вещи хуже, чем смерть - например, то, что случилось с ним, - но этого он не хотел врагу. Хотел поступить честно, по совести, как поступал всегда - и в данном случае это означало убить. Всё остальное его бы не устроило.

Он не верил, что тот выбрал такой путь. Уход от мира, от нормальной жизни - от всего, что было недоступным ему самому - казался нонсенсом. Хотя, нельзя не признать, после столь долгого отсутствия общения - и общества - многие поступки людей стали ему непонятными. Настолько, что он постепенно начинал ощущать себя - нет, не изгоем, это чувство уже укоренилось, стало привычным и незаметным, - а... нелюдем.

Что ж, тем лучше. Если бы они до сих пор были вместе, жили бы счастливой семьёй, и он пришёл бы к ним с огнём, мечом, и стал бы убивать на глазах друг у друга... О, такая месть - предел мечтаний любого.

Но не его: он не хотел жестокости. Он хотел справедливости. Они сделали ему больно - значит, должны умереть. Смерть была справедливой карой. Всё остальное - излишества.

Найти монастырь не составило труда. Сложней было дождаться возвращения обитателей из паломничества. Всё это время он, как в старые добрые времена, пытался подумать за врага: почему тот выбрал именно это место? Почему именно этого святого? Почему тот вообще выбрал послушничество, он понять отчаялся. Может, потом получится. Может, у него и спросит.

Они вернулись к концу бабьего лета, предусмотрительно до холодов. Интуиция, обострённое звериное чутьё, много раз спасавшее его, безошибочно указало одного: выше других (подол рясы не до конца прикрывает стоптанные ботинки), сильнее (сложенные молитвенно перед грудью руки крепкие, мозолистые), выносливей (шаг твёрд, несмотря на явно долгий путь, плечи упрямо - знакомо! - развёрнуты).

Под капюшоном не было видно ни лица, ни волос, но он не сомневался, что это он, тот "темноволосый, со шрамом на всю морду", которого ему описали.

Не ожидал только, что он окажется тоже - бывшим военным.

Что ж, тем интересней, усмехнулся в нём безумец, и, взяв внутреннего тактика в оборот, стал просчитывать варианты.

Случай выдался через неделю. Послушников гонцами разослали в окрестные сёла, и он последовал за своей жертвой. Он не знал, нужно ли тому просто передать что-либо, или узнать что-то и вернуться с донесением. Если бы второе - подождал бы следующего удобного случая. Убедившись, что первое - не раздумывал.

Его появление не было внезапностью. Когда он вышел на полянку, где жертва сделала привал, ему в грудь уже был направлен посох. Он хмыкнул и показал, что руки пусты; демонстративно скинул заплечный мешок и подошёл на три шага. Посох не опустился.

- Меня зовут Сефирот, - представился он.

Посох дрогнул. Не опустился.

Только дрогнул.

О, ради этого стоило затевать месть!

Послушник откинул капюшон, и Сефирот увидел его лицо.

Первым делом, конечно же, ревнивое "Что она в нём нашла?" получило ответ: волевой твёрдый подбородок, густые каштановые волосы, решительно сжатые яркие губы.

Но уродливый шрам через переносицу.

Но неживые, тусклые глаза.

- Я знал, что ты придёшь.

- Естественно, - отозвался Сефирот. - Готовился?

- Поначалу, - согласился тот. - Потом понял, что не поможет.

- Правильно.

Помешкав, послушник развязал пояс, стягивавший рясу, и скинул её. Привычно встал в боевую стойку. Напрягся, когда Сефирот, усмехнувшись, обернулся к мешку, но удивлённо выдохнул и подался вперёд, когда тот медленно, показательно достал два пистолета, два ножа, два коротких меча. И ещё кое-что по мелочи.

- Выбирай.

Поколебавшись, бывший солдат подошёл ближе и нагнулся над арсеналом. Не стал задавать вопросов, не стал объяснять - просто взял один из тяжёлых армейских пистолетов и обойму к нему и отошёл на прежнее место.

Да, Сефирот предвидел такой выбор.

- Снайпер? - сказал он, пока рассчитывал свою позицию.

- Не совсем, - ответил тот, разбирая пистолет и внимательно осматривая его. Покачав головой, принялся собирать снова. - Штатные винтовки мне привычней.

- Я носил сначала их, - с сожалением ответил Сефирот, занимая место. - Но не получилось донести обе и в рабочем состоянии. Если...

- Сойдёт и так, - спокойно прервал его противник.

Заряжали оружие они уже одновременно.

Дальше было скучно. У Сефирота позади была война, плен, измена, впереди - месть и смерть. У соперника позади были война, Сефиротово счастье, а впереди - только смерть. Смерть он выбрал сам, ещё до того, как взял пистолет в руки.

- Почему ты её бросил?

Задать этот вопрос оказалось сложнее, чем он ожидал. Оттого и получилось так развяно-фамильярно.

Окровавленные губы, уже далеко не такие яркие, как прежде, и синеющие всё больше с каждым словом, ответили:

- Это было... общее решение.

И, усмехнувшись напоследок:

- Я знал, что ты спросишь.

Сефирот чуть не пнул тело. Почти все были для него предсказуемы, и больше всего он не терпел, когда оказывался предсказуем сам. Его с академии учили, что быть предсказуемым означает прожить недолго, и сейчас, когда законы военного и мирного времени перемешались в голове, это вызывало злость и... бессилие.

Он посидел возле трупа. Наплыв эмоций только раздражал. Руки тряслись.

Так вот что она в нём нашла.

Нет, его решимость не поколебалась. Нет, то, что она выбрала похожего на него - ничего не меняло. Но...

Он унял дрожь усилием воли.

Отставить эмоции, офицер. Отмести мысли, сосредоточиться на насущном. Вынуть обоймы, собрать оружие в мешок. Назад на дорогу. Не оглядываться. Не оглядываться. До ближайшего населённого пункта. Там подумаешь.

Ночь, проведённая на постоялом дворе, расставила всё по своим местам. Такие ночи - одинокие, наполненные призраками и кошмарами - были обычной пищей для его целеустремлённости, которая давно стала эвфемизмом для маниакальной сосредоточенности - он осознавал это, но не собирался противиться развивающемуся безумию.

Однако он не учёл одного: сфокусировавшись на ней - на поиске, на планировании последнего этапа своей мести - он невольно открыл дверь для воспоминаний. Пока он держал путь к деревеньке, где она предположительно жила, он не мог не вспоминать её голос - ласковый, но твёрдый. Чёткий, но неровный и с хрипотцой. Осколки однажды попали ей в лицо и шею. Челюсть зажила почти полностью - остался только один, почти незаметный крестообразный шрам на щеке, - а голосовые связки восстановились не сразу и не до конца. После ранения она долго харкала кровью и говорила надсадным шёпотом. Голос вернулся, но изменился совершенно; только к тому времени они уже были вместе, и другого её голоса - каким тот был до ранения - он не помнил.

После общения с жителями деревеньки, держа путь к городку, куда она перебралась недавно, он не мог не вспоминать ощущение её волос на своих щеках, её рук на своих плечах, её тела под своим. Нежная, но сильная. Какой ещё быть медсестре на поле боя? Другая бы столько раненых, сколько она, на себе не вынесла. С некрасивой фигурой - но главным в ней всегда была не внешность, хотя стройность и миловидность скрадывали впечатление от непропорционально широких плеч и отсутствия талии. Да и густая копна чёрных волос компенсировала ощущение неправильности, давала простор воображению.

После многомесячных поисков в городе, по дороге в небольшой дачный посёлок, куда она уехала сразу после последних заморозков, он не мог не вспоминать чувства, которые она дарила. Покоя, нужности, стабильности; якоря, несмотря на то, что он регулярно спал один, а по утрам на ней были засосы - но она была с ним, его. Несмотря ни на что. Несмотря ни на кого. Хуле ты хотел - армия. Девка одна. Не жадничай уж. Тем более такая - её жизнерадостности и оптимизма, как и любви и ласк, хватало на всех.

Он не мог на неё долго злиться - тогда.

Сейчас - научился её ненавидеть. Зачем давала - чтобы так жестоко отнять? Зачем любила - чтобы так подло променять?

Не дождалась. Поверила, что умер.

Он чувствовал, что окончательно сходит с ума. Заметил, что уже давно стал разговаривать сам с собой, с тем убитым, с ней - вслух. Это пока было единственным проявлением его безумия внешне - не считая нездорового блеска в глазах, поселившего там много-много лет назад, сразу после поражения - но он понимал, что продержится недолго.

Да долго ему и не надо было. Он уже шёл по единственной улице нужного посёлка. Он уже, как хищный зверь, принюхивался к домикам, высматривал: широкий неухоженный двор с покосившимися воротами (большое, едва сводящее концы с концами семейство), маленький нарядный домик со свежевыкрашенным крыльцом (молодожёны), старая развалюха с удивительно аккуратным огородиком (одинокая старуха)...

Неприметный домик чуть в стороне, с яркими, только распустившимися цветами под двумя окошками, выходящими на улицу.

Сердцу отчаянно понадобилась помощь рассудка. Он зацепился за факт, что хозяйству явно не хватало мужской руки. Злорадство, как ни странно, помогло восстановить волю. Он сел на крылечко и стал вспоминать.

Не руки, нет. Не волосы. Не глаза.

Цепи. Чёрствый хлеб. Огонь. Заплесневевшую миску для воды. Крики истязаемых на его глазах однополчан.

Надежду, которой он лишился, когда, сбежав, обнаружил, что их не собирались спасать, выменивать, выкупать, что про них забыли, что прошло много лет, что война велась уже только на политическом уровне - стороны всё никак не могли условиться о каком-то пункте мирного договора.

Что она демобилизовалась и уехала с другим.

За спиной распахнулась дверь, послышался тихий изумлённый выдох.

Ради этого он жил уже больше года.

Неспеша поднявшись, он вошёл в дом; пришлось нагнуться - дверь любого деревенского домика не была приспособлена для таких высоких людей - а уж тем более такой избушки, как эта. Ей, пятящейся от него с исказившимся лицом, тоже, наверное, нужно было каждый раз пригибаться.

В груди ничего не ёкнуло, сердце не пропустило удар, глаза не потеряли зоркости, во рту не пересохло.

- Здравствуй, - спокойно сказал он, окидывая её взглядом.

Она постарела, огрузнела, ссутулилась.

Она не изменилась - то же ясное лицо, та же смешливая складка у рта, то же достоинство в осанке.

Он понял. Понял: ей необходимо было отдавать свою энергию и любовь - живым, а не мёртвым.

Но это уже ничего не меняло.

- Ты, - горько сказала она; вся умершая вера, вся несбывшаяся надежда была в этом слове.

Это всё равно ничего не меняло.

Он одним движением скинул мешок на дощатый пол домика.

Финальность, отточенность этого жеста сказала больше, чем звякнувшая сталь в мешке, чем сверкнувшая сталь в его взоре.

Снова тот же звук - выдоха силком, как будто грудь вдруг стиснуло, горло перехватило.

Он достал флягу, отвинтил крышку. Плеснул в один угол, в другой - благо комнатка была небольшая; недеревянного, негорючего в ней было только печь да кухонная утварь.

Она следила за его движениями. Он не смотрел ей в глаза, но представлял: в них - смертельная тоска, разбавленная не отчаяньем, а смирением.

Он слишком хорошо знал её. Она всегда принимала наказание за свои проступки с готовностью. Терпеливо ждала, когда он снова начнёт с ней разговаривать после очередной измены.

Но она всегда возвращалась. И никогда не спала с кем-то, кроме него, больше одного раза.

Он выплеснул остатки ей под ноги. Она не шевельнулась.

Чиркнул спичкой.

Она не шевельнулась.

Бросил спичку - в последний момент рука дрогнула - не ей на подол, а на пол.

Она не шевельнулась.

Когда огонь пополз на стены, он посмотрел в её глаза, голубые даже в свете разгорающегося пламени.

Она не шевелилась. Они смотрели друг на друга, и безумие ревело у него в голове так же радостно, как потрескивали половицы, занавески, покрывало на кровати в углу... да уже и сама кровать.

В сенях стукнуло.

Она дёрнулась.

- Мама, дым! От...

Огонь эффектно перекинулся на стенку с дверным проёмом - он увидел это, потому что, не удержавшись, повернулся.

Ребёнку было года четыре; у него были такие же удивлённо распахнутые, яркие голубые глаза, такие же высокие скулы, такие же лохматые, торчащие во все стороны волосы.

Хоть и каштановые.

Пока ребёнок таращился на них, беззвучно открывая и закрывая рот, огонь ретиво взобрался по косяку и охватил весело затрещавшую соломенную крышу. Сзади послышался вскрик, почувствовалось движение воздуха - он развернулся, чтобы перехватить её, не дать выскочить, но она, уже с горящим платьем, не бросилась мимо него, а кинулась к нему, на него - толкнула уже красными, обгорающими руками его к выходу, к двери, и ещё добавила в спину так, что он вылетел в сени, прихватив с собой девчонку; не удержавшись, скатился вместе с ней с крыльца на улицу.

За ними тут же что-то хрустнуло, бухнуло. Лопнули стёкла. Крыша провалилась не сразу, но шансов всё равно не было.

Как и желающих ими воспользоваться.

Сефирот перестал остолбенело смотреть в огонь, когда девчонка наступила на него, проносясь, очевидно, в очередной раз вокруг дома. Только тут он услышал её вой, увидел, что из соседнего дома тащат бадью с водой.

Первым рефлексом было скомандовать - "Отставить тушить! Перевод воды", вторым - схватить лезущего в огонь ребёнка.

Он сделал второе.

Прижал рыдающее тельце к груди и унёс подальше от разлетающихся с пожарища искр.

Посмотрел на уткнувшуюся в грудь голову, на маленькие, трясущиеся плечи. На вцепившиеся в воротник крошечные пальцы.

И с удивлением понял, что голова ясная-ясная, какой не была уже давно - с последней, проигранной им, битвы.

Он медленно провёл по пыльным, жёстким - недостаточно тёмным, но к этому он привыкнет - волосам рукой.