И колыбель опрокинется...

Сначала была тишина. Потом тишина кончилась.

Что-то слабо шевелится в глубине заброшенной лаборатории. Нельзя назвать это существо человеком, уже нет. И все же некогда оно было человеком - это еще можно понять по его уродливому, обожженному лицу, по неправильной формы конечностям, вывернутым под причудливыми углами к туловищу, по обрывкам одежды вокруг них. Оно давно преодолело границы человеческих возможностей, изменилось, превратило самое себя в нечто, сохранившее лишь поверхностное сходство с человеком.

Но теперь оно мучительно пытается вернуть себе это сходство. Оно хрипит, из его горла рвется резкий, скрипучий голос, бессвязные звуки - возможно, имя, возможно, осколок памяти, лишь чудом уцелевший от его прошлой, человеческой жизни. Медленно, мучительно плоть его размягчается, оплывает, меняет форму; его воля, закаленная временем, словно принадлежащая чему-то выше человеческого разумения, лепит себе новое тело.

И когда процесс почти завершен, профессор Ходжо стоит среди обломков аппаратуры и осколков стекла; на его все еще деформированном лице застыло чудовищное подобие улыбки.

Так (...легко?..) просто, и Ходжо торжествует, стараясь не прислушиваться к голосу, постоянно звучащему на задворках сознания, соблазняющему - выбраться отсюда, выйти на улицу и (...разрушить...) покорить мир, подчинить себе. В конце концов, разве власть - не единственное, что имеет значение? Нет. Он пришел не за этим. Его сын нуждается в нем, он пришел к нему на помощь. Людишки, мечтавшие уничтожить его, теперь сами мертвы, он остался один. Только он может помочь Сефироту.

Сефирот. Его сын. Он все еще не может свыкнуться с этой мыслью, как и прежде. Как, наверное, будет всегда. Даже при взгляде на беременную Лукрецию (...а ведь когда-то ты ее любил...) он не мог до конца поверить этому... Откуда вдруг возникла эта мысль? Он не вспоминал Лукрецию (...а потом ты убил ее...) на протяжении многих лет... В конце концов, она оказалась слишком слабой. Она, но не Сефирот. Не его сын.

Когда же это было? Давно... Мальчик вырос - должно быть, прошло много времени. Гул голосов в его голове становится все громче, все настойчивее побуждает его оглянуться назад, к воспоминаниям; но они все никак не улягутся в этом теле, в теле, с которым были когда-то связаны. И он вспоминает... да, вспоминает (...угасающее дыхание женщины, которую когда-то любил, которая когда значила для него больше, чем Наука...) лихорадочную радость, захватившую их, когда они поняли, что проект "Дженова" готов вступить в новую стадию. Вспоминает (...как она таяла и угасала на глазах, по мере того, как плод в ее чреве рос...) нескончаемые часы, проведенные за работой в лаборатории, в попытках найти недостающие детали и разгадать тайну. Вспоминает (...ее крики, агонию, в которой она билась, пока ребенок разрывал ее лоно, а клетки Дженовы отравляли кровь...) крошечный сверток с пробивающимися серебристыми волосами и серьезный, внимательный взгляд зеленых глаз - его не на шутку тревожил этот взгляд, когда малыш подрос. Он вспоминает...

Едва уловимое движение за спиной - он замечает его краем глаза, стремительно оборачивается, но оно уже исчезло, словно почудилось, словно его никогда и не было. Но - черт побери! - он же видел... Лукрецию? Ему кажется, что это была Лукреция. Баюкая на руках младенца, она смотрела на него, и ее всегда суровое лицо светилось мягкой материнской улыбкой. Невозможно. Лукреция умерла (...у тебя на руках...) при родах, ведь она же умерла?

Он просто устал. Это всего лишь галлюцинации. Вот оно, единственное верное, разумное объяснение, единственное объяснение, которое имеет смысл. Невнятное бормотание в его голове, голос безумия, овладевающего им... он не должен обращать на него внимания. Он с неудовольствием замечает, что его тело снова расплывается, превращается в бесформенное порождение Дженовы. Ему необходимо сохранять форму, необходимо контролировать свое тело, если он хочет... Что же он собирался делать? Ах, да. Сефирот. Его сын. Его мальчик нуждается в нем.

Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю...

Этот звук… Что это? Напоминает женский голос… Голос Лукреции, искаженный эхом лет. Но нет, это не может быть памятью. Лукреция умерла, даже не увидев новорожденного Сефирота, умерла от (…яда, которым ты отравлял ее кровь, день за днем, во имя науки… хотя ты клялся, никогда не позволишь себя поработить…) истощения, обессиленная беременностью и рождением ребенка, в жилах которого текла кровь Древних. Напоследок она умоляла позволить ей взять младенца на руки, но он не хотел подвергать новорожденного риску, оставлять его (…женщине, которая могла бы спасти вас обоих…) в нестерильной среде. Он унес Сефирота в соседнюю комнату, в приготовленный заранее инкубатор, а когда вернулся, Лукреция уже (…была вне твоей власти, там, где ты больше не мог причинить ей вреда…) исчезла - вероятно, ее похитил тот чокнутый ТУРК, никогда не понимавший, что всю жизнь она любила только мужа, мужа и Науку.

Голоса сводят с ума. Откуда они взялись? Он не в состоянии разобрать ни слова, но и заглушить назойливого жужжания не может. Их гул сливается со свистящим шепотом в его голове, сопровождающим все его действия (…Дженова… идиот! В конце концов, ты оказался полностью в ее власти…), пульсирует тупой болью в висках. Он поднимает руку, чтобы потереть лоб. Замирает, нахмурившись - рука не слишком-то похожа на человеческую. Кажется, он помнит что-то… Дженова… она дала ему способность изменять облик, трансформировать тело… нет, не может быть, он сделает это лишь через много лет, не так ли? А сейчас они работают над… Где он? Когда он? Он резко оборачивается, почти уверенный, что увидит Лукрецию, уверенный, что услышит ее сухой смех, Лукреция посмеется над его замешательством. И он действительно видит ее, но что-то с ней не так, совсем не так. Потому что она держит на руках младенца, потому что она спокойна и довольна, как никогда прежде. Она улыбается частичке новой жизни в своих объятиях, и слегка раскачивается взад-вперед, убаюкивая младенца, и… она же мертва, уже много лет мертва, вот почему все не так, она умерла при родах, а Сефирот давно вырос, стал мужчиной, и сейчас нуждается в нем, в его помощи, в помощи отца, впервые в жизни.

Раскачает ветер буйный колыбель твою...

Его руки замирают над панелью управления. Он никогда не слышал, как поет Лукреция. Ведь нет? Или просто забыл? В хаосе видений, воспоминаний и галлюцинаций, немудрено пропустить нечто важное. Нет, она всегда была такой серьезной, сдержанной, язвительной, каждое ее слово, каждый жест буквально сочились сарказмом (…всего лишь защитная реакция, жалкая попытка спрятать от тебя свои чувства…), ее шутки всегда попадали в цель, заставляя его улыбнуться… Она была для него идеальной парой; была, как и он, одержима жаждой все новых открытий, стремлением (…вернуть в мир нечто, что давным-давно должно быть похоронено и забыто…) к научному прорыву, опытами и экспериментами, позволяющими познать истинную суть вещей, остававшихся легендой, скрытых завесой тайны. Она (…в смятении замечала, что ты с каждым днем все удаляешься от нее, что ты молишься на нерожденного ребенка - словно в нем заключены ответы на все твои вопросы, и словно ее самой не существовало больше…) всегда была рядом с ним, помогала ему продираться сквозь преграды… преграды…

Память изменяет ему. Он проводит дрожащей рукой по волосам - привычным, успокаивающим жестом; не замечает выпадающих, цепляющихся за пальцы прядей. Надо вспомнить… вспомнить, что же он должен сделать? Кто он? (…ты марионетка, всего лишь марионетка в руках Дженовы… ты был потерян для человечества в тот миг, когда впервые увидел ее…) Ходжо. Его зовут Ходжо. И он вернулся, чтобы помочь своему сыну. Сыну, которого выносила его жена; своему новорожденному сыну, замкнутому ребенку с серьезным, сосредоточенным взглядом; которого ночами мучают кошмары, а темнота зовет его холодным свистящим шепотом; сыну, убившему его любимую женщину; сыну, которого он сам вывел, вырастил чудовищем - он ведь был чудовищем, его мальчик; своему сыну, малютке, которого так осторожно и нежно баюкает в объятиях Лукреция; и который стоит за его спиной и смеется над ним - жестким, механическим смехом; единственному, кого он оставит после себя в мире; той причине, по которой он силился вспомнить прежнее тело, вернуть себе человеческий облик…

Сломает ветер ветку, опрокинет колыбель...

Да, колыбель опрокинется, выскользнет из рук Лукреции, и она умрет в муках; и Сефирот останется с отцом, помешанным на науке, экспериментах, изобретениях; а он будет стоять посреди заброшенной лаборатории, он возьмет шприц, наполненный ядом Дженовы и вольет яд себе в вены, он услышит равнодушный, далекий детский голос, сливающийся с едва слышной песней Лукреции и с монотонным гулом непрошенных мыслей, напоминающих ему обо всех его поражениях и неудачах; с шипением Дженовы. И он увидит Лукрецию, такую спокойную, нежную, с ее неповторимой ласковой улыбкой; Лукрецию ожидающую, когда он закончит последние на сегодня анализы (…мой сын, он ведь ждет меня, я должен спешить к нему…). И он бессильно осядет на пол, среди разбитых приборов, парализованный внезапным, леденящим душу сознанием - он безумен, окончательно, бесповоротно безумен, и его взгляд коснется невозможного, непостижимого тела Лукреции на полу рядом с ним.

Разобьется детка...

Его разум прояснится, и с поразительным спокойствием он поднимет пару металлических обрезков и воткнет в глаза, вырывая, вырезая из них образ мертвой женщины, женщины, которая была единственным чистым светом его жизни… Потом младенец успокоится, и отпевание стихнет, и призрак уложит ребенка в колыбель рядом с собой - спать сном невинности, лелеять чистые мечты...

И, наконец, вновь воцаряется тишина. Но теперь тишина хранит далекое эхо колыбельной.