Кризис

Безжалостность - одно из главных достоинств Ценга. И моя головная боль на протяжении почти двух десятков лет.

Он вытаскивал меня на тренировки спозаранку, игнорируя тот факт, что я - типичная сова и необходимость вставать в шесть утра делала мою и без того сложную жизнь вдвойне нерадостной.

Он почти два месяца возил меня к Ходжо после неудачного покушения - клетки Дженовы были единственным, хотя и не самым приятным способом не остаться калекой на всю жизнь.

И даже когда я впервые сообщил приказным тоном, что хочу его... он ничего не ответил, только коротко и недобро усмехнулся, а потом швырнул лицом вниз на стол, и последующие сорок минут стали самыми мучительными и унизительными в моей жизни. Это, несомненно, вставило мне мозги на место - нет ничего более ясного, чем голова одержимого ненавистью и яростью подростка.

Вот только Ценг не ожидал, что двумя годами позже, немного повзрослев, я снова приду к нему в кабинет. А я не ожидал, что он умеет быть таким властным и чутким одновременно.

Он был тем, кто научил меня не путать работу и отношения.

Впрочем, по работе мы практически никогда не пересекались. Осознание истинного положения вещей далось мне непросто, когда я выяснил, что начальник безопасности Корпорации, этот хладнокровный сукин сын на самом деле - серый кардинал "Шин-ра", который умудрился использовать даже повстанцев в своих целях. Зато потом я уже не был особенно удивлен, выяснив после смерти отца, что Ценг был тем, через кого Корпорация старательно финансировала "Лавину".

А теперь он приходит ко мне поздно ночью и делает вид, что не слышит сдавленного дыхания сквозь стиснутые зубы, когда воздух, а потом и свежие бинты ложатся на язвы.

Я люто ненавижу его в эти моменты.

Я ему безмерно благодарен.

Присутствие расчетливого сукина сына всегда было для меня своего рода лакмусовой бумажкой. Оно означает, что у меня есть шанс выжить после кризиса. И что на меня в этом всеобщем безумии - самые высокие ставки.

Вутаец срезает стянувшие ребра бинты в сероватых пятнах, обжигая грудь холодными ножницами, и молчит - я догадываюсь, о чем думает Ценг, а он, как обычно, видит меня насквозь.

Поэтому я не удивляюсь, когда он, сняв последние бинты, тянет простыни ниже, и мое бедро щекочут темные волосы. Я благодарно зарываюсь в них ладонью, сжимая так, словно хватаюсь за последнюю соломинку. Горячие сухие губы скользят по коже внизу живота, извлекая из моей груди прерывистые болезненные вздохи. Но как всегда эндорфины хлещут в кровь, и боль быстро отступает, скрадываясь жгучим возбуждением. Проходит совсем немного времени, и Ценг заставляет меня забыться - я с глухими стонами выгибаюсь на простынях, обжигая о них покрытую язвами спину.

Я бьюсь в его руках, но чертов вутаец неумолим, и каждый раз, стоит мне оказаться близко к краю, он оставляет меня, чтобы прикусить нежную кожу на бедре или провести языком по яичкам.

Его плечи уже давно в синяках и подтеках от моих пальцев, от впивающихся в кожу ногтей. Но Ценг безжалостно ждет момента, пока я, измучавшись, не выталкиваю с хриплым стоном слова, умоляя… слишком обессиленный этой пыткой, чтобы думать о чем-то еще. О гордости, например.

И только тогда он, усмехнувшись, сжимает меня губами - сильно и влажно. Для чувствительной кожи это сейчас так же болезненно, как прикосновение к язвам. Один палец проталкивается в меня - всухую, остро - но я только рычу и сжимаю его своим телом, выгибаясь на простынях и захлебываясь стоном, кончая…

Звук закрывшейся двери звучит в тишине комнаты словно выстрел, а потом я остаюсь один - опустошенный, мокрый, измученный… и боль, наконец, нагоняет меня, скручивая в тугой комок обнаженных нервов, оглушая.

Я не слышу шагов, почти не ощущаю укол обезболивающего, но игнорировать чужое горячее тело в своей постели очень сложно. И мне не остается ничего, кроме как перевернувшись на другой бок медленно, коснуться лбом теплого плеча. И уснуть, пытаясь отогреться в обнявших меня руках.

Безжалостность - не главное достоинство Ценга.