Его обычный вечер

Поначалу было тяжело. Смерть, а тем более не своя, штука странная. Полусмерть – ещё хуже. Ходжо любил логику и чёткость во всём, чем занимался. И эта полусмерь, недосмерть… Половинчатость собственных поступков убивала его.

Он садился у стены – прямо напротив гроба и курил, часами разглядывая темное дерево.

– Валентайн, – говорил он, – что же вы… – и смеялся.

Слышала бы Лукреция сейчас – сочла бы его сумасшедшим. Порой он звал её.

– Лу, ну что же ты к нему не приходишь? К своему турку, к ищейке своей не приходишь?

Крысы прятались по углам от его криков. А Ходжо смеялся и курил. Уходил, когда в пачке оставалась последняя сигарета. Предпоследнюю он выкуривал с особым наслаждением.

– Вы многое пропустили, – Ходжо стряхивал пепел прямо на крышку гроба, потом стирал его ладонью, лаская шероховатую поверхность, – столько пропустили, Валентайн. А всё по глупости, из-за идиотизма вашего. Сейчас он мог говорить всё, что вздумается. И Ходжо припоминал каждую мелочь: как Валентайн появился с Гастом, как неосторожно смотрел на Лукрецию и не смотрел на самого Ходжо, как смеялся над его идеями. Да мало ли глупостей натворил этот турк за такое короткое время!

– Вы же не ученый, Винсент, – сбиваясь, Хождо готов был орать это имя на весь подвал, – что же вы полезли? Вы же не понимаете! – вытаскивал следующую сигарету. – Вы осёл влюблённый, – фыркал он, – слушайте, слушайте. И я не жалею!

Он всегда убеждал Винсента, что не сожалеет ни о чём. Ни о Лукреции, ни о выстреле в библиотеке, первом в своей жизни. В двадцать четыре года он препарировал несчетное количество крыс. И как контрольный – человека.

– Почему вы там не умерли? – уже почти в истерике спрашивал он у гроба. – И этого сделать не могли, – сердито стучал по нему, до боли в руке, но дерево было крепким, и Ходжо лишь злился больше.

– Почему же вы не сдохли?!

Смотрели только – удивленно, да пытались что-то сказать. И на помощь не звали, смотрели и только раз – "Доктор". Ходжо морщился от воспоминаний. Крысы с красными глазами преследовали его во сне, мысли путались. Однажды его чуть не вырвало, стоило Гасту на собрании заметить, что тело турка так и не нашли, но из Мидгара приедет кто-то ещё. Верудо? Его все ждали, а до тех пор крысы отплясывали джигу, пока самого Ходжо мутило каждый раз при виде красного. Выстрелить оказалось проще, чем убить.

– Вы меня слышите, Валентайн, уж об этом я побеспокоился, – Ходжо недобро ухмылялся, иногда стучал по гробу. Смеялся собственной шутке ненормальным рваным смехом.

– Я пока я, – говорил он, – а вы – история.

Он редко вспоминал Лукрецию, всё чаще – ту, другую, которую звал Она, которая владела половиной Ходжо, как законной добычей.

– Ей не нравится, что я прихожу, – сознавался доктор, – хочет, чтобы я тебя убил.

Он садился на гроб и крутил пачку сигарет в руках.

– Она не любит полумер...

Ходжо часто так и засыпал в заброшенном подвале, рядом с гробом, измученный объяснениями и своей жаждой оправдаться в том, за что Она его хвалила. И в том, что сам Ходжо когда-то посчитал необходимым. В каждый из таких разов ему снилось, как однажды он придёт – тихий, как в тот день в библиотеке, спокойный и неживой, придёт – Её, и всё, наконец-то, будет кончено. Ну а пока – они плясали джигу.