Отец VS Мать

Они обращались к нему: "Генерал". Они восхищались: "Герой!". Они славили его: "Победитель!"

Они осуждали: "Преступник", "Массовый убийца", "Псих". Они боялись: "Чудовище", "Монстр", "Маньяк".

Что с них взять, мальчик мой, они же всего лишь люди. Плоские органические механизмы с высоким содержанием жидкости в тканях и незамысловатыми (хотя и непомерными) потребностями.

Они называли твое имя, и пели твое имя, и славили тебя, будто бога.

И, наверное, только я один иногда задумывался, насколько правильно было назвать японского мальчика еврейским словом.

Хотя оно очень шло тебе, мой сын.

Единственный сын.

Ты был зачат в безмерной любви, прекрасной, сияющей, невероятной любви - моей и Лукреции - к Дженове. К этому чуду, к ее загадке, к ее возможностям, к ее силе. Ребенок, зачатый и рожденный во славу знаний.

Мы с Лу всегда прекрасно понимали друг друга. Быть может, мы были даже слишком похожи. Наши интересы и вкусы совпадали: мы таяли и воспаряли интеллектом в исследованиях мако, куда восторженней любого оргазма, получаемого с тем глупеньким черноволосым турком, с которым мы так бессердечно и деловито изменяли друг другу. Взаимно зная про эту измену, и так же взаимно не придавая ей большого значения.

Если Лу и имело смысл к кому-то меня ревновать - так это к Дженове. Но она сама была без ума от нее.

А увидеть то, как я потерял голову от собственного сына, у нее уже не было шанса.

Потому что результат превзошел все мои ожидания, потому что, забыв об умирающей у меня на глазах жене, я держал в руках новорожденного бога. Бога, в жилах которого текла моя кровь.

Его тело было создано, оставалось создать его силу.

Я знаю, у меня за спиной мои коллеги считали меня жестоким. Мои чванливые, поверхностные коллеги, собирающиеся чтобы покурить и обменяться сплетнями в пролете лестницы - они брезгливо кривили губы, осуждающе покачивали головами и дружно сходились в том, что я совсем спятил, прогоняя пятилетнего мальчика через такой плотный график инъекций, которого не выдерживали взрослые мужчины.

Что они могли знать? После очередных экспериментов им хватало снобизма сочувствовать обоссанному, обгадившемуся ребенку, с пустым бессмысленным взглядом пускающему пузыри в собственной блевотине. Они понимали, что ради дела мы должны быть суровы. А я забирал его у лаборанток и стоял с ним на руках под душем, медленно качая худое озябшее тельце на весу, пока милосердие теплой воды омывало его от нечистот.

С тех пор минуло уже более трети века, но я до сих пор могу вспомнить ощущение его кожи в моих ладонях, жесткие камушки хребта, впивающиеся в мои запястья, его запах…

Возможно, он и ненавидел меня, какой-то особой беспомощной послушной ненавистью тренированной жертвы. Но ему не к кому больше было прижиматься и плакать.

К тому же мои коллеги не знали, что я делал себе те же инъекции клеток Дженовы, которые мы кололи ему. Только мой организм не был изначально предназначен для этого. И все равно я умудрялся это скрывать.

Ради себя. И ради моего мальчика.

Я плевал в кофе и крошил в пальцах сигареты, серебряные волоски на моей расческе гипнотизировали меня. Его любопытные глаза с щелочками кошачьих зрачков отражались в стеклянных дверцах шкафов моего кабинета.

Его запястья умещались в кольце между большим и указательным пальцами моей руки.

А когда перестали умещаться, он уже был моим любовником. Мой Сефирос.

И можете думать, что хотите, но это никогда не было насилием. Когда он достаточно подрос, чтобы самому интересоваться такими вопросами: мое несовершенное тело стало первым, с которым он удовлетворил свое любопытство.

В то время я уже любил его больше, чем когда-либо любил Лукрецию. А потом он перерос меня, и его волосы шепнули мне "Сайонара" серебряным знаменем взметнувшись в стеклянных дверях лаборатории.

Мой сын стал Солджером. Мой сын стал взрослым.

Однако Артур хотел, чтобы мы продолжали наблюдать его, и большой мальчик в скрипящей коже и металле наплечников вынужден был снова и снова возвращаться ко мне. Хотя в своем божественном спокойствии он не выражал никаких протестов нашим продолжающимся встречам.

Тем более, что наследуя мою кровь, он, как и я, не был ревнив. Меня даже в чем-то умиляло его азартное острое влечение к другому солджеру, взбалмошному нечесаному юноше, с волосами столь же черными, как и у моего спящего турка. Знал я и о мальчике с солнечно-светлой головой, общем на двоих у этих бесстрашных солдат экстра-класса.

Я не ревновал.

Или может быть совсем чуточку.

Но об этом я узнал уже позже, когда они оба: и ночной, и солнечный - попали ко мне в руки. Уже после того, как Сефирос нашел мои записи. Увы, конечно же, слишком рано. Слишком, слишком непозволительно рано. Тридцатилетний мальчик был не готов, тридцатилетний мальчик побежал к своей маме.

И я уверен, что ему она сказала все то, что так тщательно и осторожно скрывала от меня. Собственно, разве не за эти он и был создан?

И с тех пор я потерял его.

Мой Сефирос восстал против Шин-Ры, против человечества, против меня.

Дженова спела мальчику свою колыбельную. И он был потерян для меня. И был обречен.

Но когда мой сын уже полностью вошел в тень, его поймали лучи прожекторов, или упал свет трех фонарей, или необычайно-яркая луна, желтый фонарь и прожектор вертолета на мгновение вырвали его фигуру из мрака, обрисовав на асфальте, на земле или на воде три его тени. Разной длины, яркости и формы. Три тени моего сына. Трех шинентай, ставших живым продолжение его мысли, духа и дела. И оставшихся живым продолжением моего сына, после того, как его не стало.

С ними я не допущу тех ошибок…

Не допущу.

Выпестованная во мне Omega хранит меня и поможет мне защитить их.

Но пока что мое невмешательство оберегает мальчиков надежнее, чем моя опека.

И у меня есть время безнаказанно наблюдать за ними в мощный объектив полигонного бинокля. Знакомится с ними, читая по губам нелепые детские беседы; гордится ими, наблюдая, как дети совершенствуют свои юные тела, свои боевые навыки, свой стиль. Любоваться ими, любить их, созерцая то, как самозабвенно они трое стремятся вновь воссоединить свои разобщенные тела в единое целое, хаотично совокупляясь при любой подвернувшейся возможности.

Мой Лоз. Мой Йазу. Мой Кадаж.

Мои мальчики.

К счастью, возраст и опыт совершенных ошибок учат терпению. К счастью, это так.

А еще, знаешь, Дженова, я понял, что ты плохая мать. Ты была плохой матерью Сефиросу и точно также ты погубишь и этих мальчиков.

Но я не против.

Ведь пока они несутся вскачь в твоей самоубийственной гонке, мы, я и omega во мне, терпеливо плетем большую сеть, в которую они неизбежно попадутся, после того, как ты их погубишь.

И тогда я вытяну их обратно.

Потому что они также и моя кровь, мои дети.

И ты, Дженова, зря забыла об том, что у них есть еще и отец.