Ночь

Эй вы, мертвые…Братья, отпойте живых.

В первый раз он пришел на закате, с тихим скрипом отворил дверь, заставив плясать за спиной остывающие солнечные зайчики. Все предметы тогда, из-за предзакатного сияния, казались нереально четкими, резали острыми углами.

Он прошел по ветхим трещащим доскам, остановился у диковинной цветочной полянки, и багровые, переломленные в витражах лучи освещали его - всего.

Заливали целым калейдоскопом красок - его - белого и черного.

Он крикнул звенящим от вызова голосом, и слова эхом отразились от стен и витражей.

- Здравствуй, старший брат.

Клауд подошел, остановился, глядя с опаской и настороженностью. И рука - на тонкой рукояти.

Между ними разметались цветы: белые и желтые. За окнами догорал закат.

- Что тебе нужно?

Плавное текучее движение - легкий шажок в сторону. Мелькнувшая на миг незащищенная спина - с ним не было катаны.

- Я пришел посидеть с тобой. Можно?

Это глупо: стоять напротив него, безоружного, с обнаженным мечом. Жалко и беспомощно. Но Клауд вряд ли смог бы поделать с собой что-то, даже если бы захотел.

Полоса затухающего света сползла ниже, заиграла гладкими ремешками и оставила в тени прищуренные глаза.

- Ты куда больший человек, чем мы.

За окном с криком вспорхнула какая-то птица, бросила быструю убегающую тень.

Лезвие меча царапнуло о доски пола.

Аэрис тихо засмеялась за плечом.

- Интересно посмотреть?

В ответ тот мягко, по-кошачьи потянулся, скрипнув кожей одежды.

- Мама сказала, что да. Так я останусь?

Клауд без слов отвернулся, закинул меч в ножны, сел на прежнее место. Словно не замечая гостя. Молчал.

Между ними пропастью разрослась полянка, залитая светом заходящего солнца.

Алым; бледно-желтым.

Золотым.

***

Он приходил каждый вечер - иногда до быстрых закатных росчерков, иногда после - когда хотел. Поначалу он сдерживался и тоже молчал.

- Старший брат, что это?

Удивительно светлая ночь: на небе тесно от крупных разжиревших звезд. Они бледным светом просачиваются сквозь щели и окна, освещают склоненную фигуру.

И кубик вертится в руках.

- Это Марлин оставила.

И невыносимо хочется встать, подойти, схватить его за плечи, встряхнуть и прокричать прямо в широко раскрытые глаза. Куда вы дели девочку?! Вскинуться целым буйством эмоций и действий. Вместить всю свою тупую апатичную боль в эти узкие зрачки.

Но Кададж сидит - тонким силуэтом - и с неподдельным интересом вертит цветастый кубик в руках.

Но диковинная поляна непреодолимой преградой разрослась между ними.

Но в старой церкви душно от звезд.

Клауд сидит - глухо, безжизненно. Есть преграды, которые попросту не хочется преодолевать.

- А что с этим делать?

Что-то снова противно дергается внутри от этих слов. От этих встреч.

Было бы намного проще, если бы этот Кададж - нетерпеливо ждавший ответа - потрясающим резонансом отличался от того - дневного, с острой жалящей катаной. Вот только у него все те же плавные движения, плотно: настолько, что виден каждый изгиб, прилегающая черная кожа и ошалелые глаза с темными росчерками-зрачками.

Темными, узкими, такими, что было бы невероятно трудно вместить в них свою боль. Утрамбовать свою - в чужие.

- Надо чтобы каждая грань была одного цвета. Крутишь его, и…

Капризно-повелительным тоном:

- Покажи!

Кададж прошел по чуть скрипнувшим доскам, раздвигая белые и желтые цветы. Легко, плавно - сквозь возведенную незримую стену. Даже не заметил.

Впервые подошел - так, что его можно ощущать всем телом. Протянул руку с зажатым в ней кубиком. Так, что можно дотронуться - теплым нежным прикосновением взять игрушку.

Теперь отчетливо видно: Кададж левша, как и все сыновья Дженовы. Как Сефирот.

И надо схватить его, вцепиться жадными пальцами в черную и белую кожу. Заставить рассказать где дети. Заставить отдать их. Вытрясти всю правду.

В конце концов убить, вогнав тяжелый меч - насквозь. Его - мерзкую личинку Сефирота, с дрожащими тонкими пальцами на разноцветных гранях.

Он ведь даже не человек.

Хотя бы прогнать!

- Давай сюда. Вот: смотри - поворачиваешь направо, теперь вниз…

У Кададжа действительно оказались ранимо-холодные, даже сквозь перчатки, руки - сейчас, когда он держал их в своих, поворачивая игрушку.

- Все-все, я понял! - Спеша, с живым интересом.

И не возразить, не спросить. Не убить и не прогнать.

Такие вот правила: ночами словно и нет ничего, кроме витражей и встреч - тихих, бессмысленных, до самого утра. Нельзя говорить о том, что было до этого.

Можно только смотреть на крутящийся в руках кубик и иногда, с трепещущей осторожностью, заправлять за уши спадающие светлые пряди.

Каких у людей не бывает.

Сегодня днем, на этом самом месте, другой его брат избил Тифу до потери сознания.

***

Однажды когда он вернулся в заброшенную церковь, Кададж был уже там. Сидел на дощатом полу у края полянки и дотрагивался - самыми кончиками пальцев - до белых лепестков, изучая. Вряд ли у него было время на это раньше.

И это было мерзкое, отвратное чувство - видеть кого-то, дожидающегося тебя, там, куда ты привык приходить побыть одному. Это было почти как вернуться домой.

- Ничего, что я сегодня рано, старший брат?

Безразличным эхом:

- Ничего.

Кададж поднялся - медленно, осторожно - обернулся к нему, словно хотя что-то попросить. Словно со смущением.

- У тебя здесь интересно.

Он просто не может - не должен! - стоять так: напротив него, исподволь высказывая просьбу. Не должен смотреть, как ребенок на дарящего все новые и новые подарки.

Сефирот бы никогда не посмотрел так.

- Я рад.

Быстрый взгляд - вниз, в пол - и снова на него. Кададж - он все-таки привык добиваться своего. Он все-таки капризный ребенок.

До заката всего несколько часов, а солнечные отблески притаились в до белизны светлых волосах - уже алеющие.

- Здесь я все посмотрел, старший брат. Покажи мне еще что-нибудь.

Правильные дети обычно добавляют: "пожалуйста". Правильные враги обычно начинают расписывать твою смерть, долгую и нежную.

А Кададж - он даже не человек.

А Кададж - он стоит хрупкой точеной фигурой на фоне цветных витражей - почти нереальный. Он попросил.

- Пойдем.

И он послушно пошел следом, дрожа ожиданием нового. Интересно, днем он пошел бы за ним так же доверчиво?

Спрашивать об этом нельзя - таковы правила, их нужно соблюдать - до самого рассвета. И страшно услышать ответ.

Они вышли на улицу: там, сиротливо прислонившись к холодной церковной стене, стоял байк - один.

Клауд бросил на Кададжа удивленный взгляд, и тот тут же принялся будто оправдываться. Один короткий взгляд - и он понял невысказанный вопрос.

И это - так быстро, так внезапно - появившееся понимание пугало не меньше свистящих в сантиметрах от кожи пуль.

- Я пешком пришел. Понимаешь, - а голос у него звенит - даже сейчас, - не хотелось бы, чтобы братья знали о том, что Мама именно меня попросила…- секундная заминка, - …узнать тебя. Им было бы обидно.

Им не может быть ни обидно, ни больно. Они не могут заглядывать - снизу вверх - удивленными ожидающими глазами.

Как и ты.

- Ладно, сядешь сзади.

И он послушно садится, чуть неловко хватаясь за выступы сиденья. Боится дотронуться до чужого теплого тела, как будто простое прикосновение может разрушить что-то невесомое между ними.

Ночь обратить в ослепительный день.

Байк срывается с места, подняв пыль - с бешеной скоростью. Заставляет Кададжа тихо вскрикнуть, едва не упав.

- Держись давай за меня. - Клауд едва не улыбается краешками губ. - Было бы забавно, если бы ты сейчас умер.

И Кададж прижимается - снова послушно и с интересом - для него это тоже новое ощущение. Медленно, запоминая движения, обвивает руками жесткую ткань. Просто хочет сохранить в памяти каждый вздох.

Просто у Кададжа не выходит не интимных прикосновений.

И злость комом сжимается в груди.

Заставляет сильнее надавить на педали, бросая байк вперед - еще быстрее. До жужжания напрягая мотор. До свиста разгоняя колеса. До неразличимости быстро мелькают вокруг дома.

И ветер режет лицо.

- Куда мы, старший брат?

- Никуда. Мы катаемся.

Совсем не обязательно оборачиваться, чтобы видеть его сейчас - пораженного, часто-часто моргающего.

- Как это: просто так?

Совсем не обязательно отвечать - только разогнаться еще сильнее. Темнеющее небо над головой и бесконечные переплетенные трассы.

И чужое, прижавшееся тепло за спиной.

Это так не похоже на Аэрис, на разливающуюся по телу геостиму.

И вдруг Кададж расхохотался - звенящим смехом. Счастливо. Выгнулся дугой, раскинув в стороны руки. Ловя режущий ветер.

Никуда. Совсем никуда не спешат.

- Прекрати немедленно. Ты свалишься.

Как мало ему нужно для смешливого счастья. Кададж снова прижался - на этот раз действительно обнимая, ласкаясь. На этот раз действительно с благодарностью.

Со слышной улыбкой:

- Ни за что.

А потом он внезапно вскочил на ноги - прямо на полном ходу - и снова засмеялся. До неправильности беспечно и искренне.

Так Клауд уже не умел - он умел прятать улыбку в уголках губ.

Они катались кругами, ветер резал лицо, и чужое - сзади - счастье заливало с ног до головы. Была ночь, и потому не было ничего кроме этого.

Таковы правила.

И когда первые закатные росчерки подобрались к горизонту, они остановили байк. На холме, где город виден до последнего домика.

Сефирот убил Аэрис, пронзил ее мечом до самого бьющегося сердца.

Его дух - смеющийся и беспечный - спрыгнул на землю, заглянул снизу вверх.

У людей не бывает такого чистого счастья.

Вот только у него восхищенно блестят глаза, чуть подрагивают руки и стучит жилка на виске - совсем по-человечьи.

Его собственно и нет - он просто воплощение мстительной злой воли. А то, что у него тело из плоти и крови, затянутое в облегающую черную кожу, так это… Личинка Сефирота. Несуществующий дух.

И Клауд прижался губами к его виску, прямо к трепещущей жилке под бледной кожей. Втянул ее потрескавшимися губами. Такую до дрожи живую. Вобрал ее в себя - она ведь совеем близко.

Выдохнул полную несуразицу, сам не веря. Хрипло дыша.

- Ты настоящий.

Кададж молчал.

Они встречали закат.

Билось сердце.

***

"Он наш брат, но он предатель" - Сказал он днем.

- Ты предатель, но ты все равно наш брат, - Сказал он, едва войдя, и подобрал лежащий на прежнем месте кубик тонкими пальцами.

Марлин забрать все забывала.

Клауд не шевельнулся. Аэрис молчала у плеча.

Привыкший Кададж сел и занялся кубиком - никак не мог собрать.

А Клауд до боли стиснул зубы. Сегодня Марлин смотрела требовательно, обиженно. Сегодня Тифа пыталась что-то объяснить, крича. Понимала, что бесполезно.

А он все никак не мог забыть невесомое прикосновение Аэрис - спиной к спине.

Чувство вины внутри - глухое и острое, вцепилось жадным зверем. Одиноким волком с жесткой щетиной на загривке. Глодает до физической боли ребра и застывает комом в груди.

И нечего возразить.

И десятки, сотни больных детей смотрят с укором и надеждой.

Кададж подошел, неслышной тенью встал перед ним.

И еще - он видел его сегодня, по колено увязшего в темной засасывающей воде. Днем точь-в-точь такого же, как ночью. В воде не было ни моста, ни брода.

- Ты любил ее?

Вскинуться, ударить по заинтересованному лицу, до крови сжать шею. Как он смеет спрашивать, просто говорить о ней - так легко. Как будто это не он убил ее, пронзил до самого бьющегося сердца - насквозь.

- Кого?

- Ее: ту девушку, которой нравились эти цветы. Мама сказала, что наверняка, и ты любишь не так как мы. Потому что ты человек.

Цветы на поляне, прорвавшиеся сквозь доски пола: белые и желтые. Белый - к нежности, желтый - к разлуке.

- Наверное умею.

Кададж опустился перед ним - сидящим - на колени, заглянул восторженно и просящее - с ожиданием нового чуда-подарка. Положил на жесткую ткань штанов узкие, затянутые в кожу ладони.

- Расскажи. Мама сказала ты можешь.

Цветастый кубик - у ног, на верхней желтой грани вкралось два неправильных цвета: белый и красный.

Собственный голос кажется нереальным, отскакивает от стен церкви. И боль глодает изнутри.

- Не стоит. Это не слишком-то приятно. Если надо будет, потом узнаешь сам.

Глаза Кададжа на миг вспыхнули, и он потянулся ближе - объясняя, как непреложную истину:

- Я не успею! Мама сказала, что осталось совсем недолго. Я скоро или воссоединюсь, или умру. - Он так легко говорит о будущей смерти. Наверное потому что он не человек - бессмысленная личинка-марионетка. - А мне так интересно. Расскажи, старший брат.

Клауд поднял на него глаза - чего-то хотящего, чего-то требующего, такого же как все.

- Сколько тебе лет?

Тот наклонил голову на бок, задумчиво прикусил губу.

- Думаю лет двадцать. Но я же не человек - помнишь? Живу я раза в два меньше. Это важно?

Помню. Совсем не человек.

Неудивительно, что он так торопится, смотрит ожидающе и удивленно. За десять лет действительно не успеешь многого узнать.

Марлин чуть старше его.

Аэрис умерла тоже чуть старше его - что там какой-то десяток лет. Она тоже много не успела.

Она правда любила цветы.

- Нет, это не важно.

- Так ты мне расскажешь, старший брат? Какого цвета у нее были глаза?

И вой подступил к горлу. Потому что он вдруг понял - больно и ясно - он не помнит. В воспоминаниях она никогда не поворачивалась лицом, ускользала смехом-колокольчиком.

Только дети бывают такими жестокими. Только они задают такие вопросы.

- Голубые. Наверное голубые.

Только дети могут так ждать - так искренне, с такой надеждой, что он все еще может их спасти. Ждать, даже когда геостима подбирается к сердцу.

- А еще? Расскажи мне еще.

Боль внутри - ярким колющим фейерверком.

Нет, он не мог бы утопить эту боль в только и ждущих этого друзьях. В мягкой понимающей Тифе., хоть глаза у нее почти черные - до того расширены зрачки.

И решение заставило вздрогнуть - до того внезапное. До того логичное. Аэрис всегда знала, как ему помочь, какие подобрать слова.

- Это больно.

- Ты уже говорил. - Как он смеет улыбаться: так похоже?

Она бы никогда не позволила такого. Но десятки, сотни детей ждут, что он сможет прийти и спасти. Что значит по сравнению с ними один-единственный?

Даже не человек.

Ему ведь не будет также больно. Ему ведь не бывает.

- Я покажу, хочешь?

Секундная заминка.

У него узкие-узкие зрачки - в них будет очень сложно вместить всю свою боль. Расплывающуюся, как темная вода, по колено засасывающую. И ни моста, ни брода.

- Наверное…да.

Наверное голубые. Да нет же, непременно голубые глаза.

Медленным - нестерпимо медленным, словно все еще не решившись - движением провести рукой по бьющейся на шее жилке. Сползти ниже, касаясь ключиц. Заглянуть в удивленно-распахнутые глаза.

А зрачки - такие же узкие.

Ну ничего, он делал вещи и сложнее. Он постарается. Он придет и спасет - как ждут.

И больше не будет боли внутри.

- Ты сам попросил, верно?

- Верно.

И молния костюма ползет вниз, меняя черную обтягивающую кожу на белую, ранимую, в просвечивающей сеточке вен. Дотронуться до груди, приложить теплую ладонь - туда, слева.

Бьется. Дышит.

Вспышкой загнать вспыхнувшую было жалость. Стыдливо опустить глаза, встретившись с ним взглядом.

И ни в коем случае не прикасаться губами к губам - нежно, искренне, осторожно. Потому что это будет все равно что признать. Потому что ласка не имеет ничего общего с клокочущей внутри болью.

Зато можно проложить влажную дорожку: от подбородка до середины вздымающейся груди. Услышать судорожный выдох. Выпутать чужие руки из темного костюма, стянуть его.

И почувствовать, как эти самые руки - робко, неуверенно - легли на плечи. Кададж ведь не знает, как надо делать - не успел научиться, даже узнать не успел.

Прижаться поцелуями к коже - оставляя багровеющие пятна, вложить в них свою вину - всего лишь малую часть. Отвести жадный взгляд от мягких приоткрытых губ.

"Нельзя" - Шипит вина внутри.

Нельзя.

- Мне не больно, старший брат.

Смеющаяся девушка - в белеющем цветочном поле. С яркой лентой в волосах.

- Поначалу всегда так.

Голос отскакивает от каменных стен и цветных витражей. Рикошетит прямо в сердце.

Вина бурлит искрами, повелительно требует выхода.

Вцепиться в предплечье - поцелуем-укусом. Впитать всем существом пораженный вскрик.

Окончательно стянуть с него костюм, ботинки и опрокинуть - покорного и уже испуганного - прямо на цветы: белые и желтые. На занозящие доски пола.

Ему ведь не больно.

Зрачки - узкими росчерками.

До возмущения, до остывающих отметин вцепиться в тонкие запястья, развести руки в стороны, вжать в колючий пол. Почувствовать его всем телом - даже сквозь собственную одежду. Подавить мелочное желание убрать с себя царапающие бляшки. Загнать это желание в разрастающийся горький ком в груди.

В узкие зрачки очень сложно вместить так много боли.

И цветы вокруг: к нежности и разлуке.

- Теперь начинается, да?

Не отвечать. Целовать шею, раскинувшиеся руки горячими губами. Лихорадит. Пальцы путаются в лепестках.

И невыносимо хочется выть, зарыдать, уткнуться ему прямо сейчас в трепещущую под ключицами жилку.

Кададжа тоже трясет - крупной испуганной дрожью.

Прижать руку - ему к губам, другой скоро и дергано стягивая с себя одежду. Чтобы закончилось это побыстрей.

Чтобы не думать, стоит ли оправданная надежда в глазах десятков, сотен детей - боли на дне узких зрачков.

Заломить ему руки и войти - одним резким движением, беспощадно. По-другому никак. Услышать отразившийся от сводов крик - тоже отрикошетивший.

Выйти и снова вдолбить его в режущие доски пола. Из последних сил сдержать изогнувшееся, вырывающееся тело.

Еще - глухим ударом и тонким воплем, задыхающимся. И вены в чужих запястьях отчаянно бьются в сжавшихся на них руках. Целый комок живых вен - в кулаке.

Еще - безжалостно вбить в доски пола и бледные цветы.

Еще - а зрачки в истошно распахнувшихся глазах дрожат и не расширяются - ни на миллиметр.

Еще - втискивая в них свою клокочущую боль; свою - в чужие. Это подло - топить свою вину в нем.

Еще - отпуская. Поначалу он пытался вырваться, царапая спину, выгибаясь дугой. Потом - уже нет, только руки беспомощно стукались об пол. Тупым, жалким звуком.

И вина взорвалась изнутри, вылилась - осязаемая, физическая - прямо в чужое развороченное тело.

Все.

Ближайшие цветы набухли от крови: белые, желтые, красные.

Клауд тяжело отвалился и лег рядом, не шевелясь. И тишина - только два хриплых дыхания: одно отчаянное, другое обреченное. Луна пробралась сквозь цветные витражи, заиграла отблесками.

Тяжело Клауд повернул голову и посмотрел. Теперь пора заново учиться отвечать за свои поступки.

На Кададже не было живого места, и темные синяки жуткими браслетами расплывались на запястьях. Он жалко, мелко дышал, глядя прямо перед собой пустым слепым взглядом.

И тонкий слабый влажный блеск - в уголках глаз. Так по-человечески. Вспыхнул лучиком, скатываясь по щеке.

И необъятная боль - на дне узких зрачков. У тебя получилось, Клауд Страйф.

- Это оно и было, старший брат?

Он не выдержал, губами собрал холодную влагу с кожи.

Нет.

- Да.

Кададж моргнул - раз, другой. И снова потекли по щека - приходиться все-таки это признать - слезы.

- Ты показал. Ты предупреждал, что будет больно. - Губы у него - мягкие, наверняка - тоже дрожат, - Наверное спасибо тебе.

Дернуться, как от удара. Он ведь так и не понял, даже не понял, что с ним произошло. Нет, что сотворил с ним ты, Клауд Страйф.

За десять лет ему так никто и не успел рассказать, что такое бывает.

Цветы - влажные от крови - хлюпают под ногами, судорожно сжавшимися руками.

- Не стоит.

- Я понимаю, я вел себя недостойно. - Он действительно пытается взять себя в руки - этими бредовыми словами. Даже не представляет, что только что случилось. - Мое поведение было ужасным, но я…

Если Кададж сейчас еще и извинится - даже он этого не вынесет.

Попросту не сможет.

- Убирайся.

- Я же просто не знал. - Оправдываясь. - Просто был не готов, я бы я знал, я бы смог удержаться и не…

- Уходи отсюда немедленно. Вон.

Снова зло, жестоко - прогоняя подступивший к горлу комок. Зато теперь можно пойти и спасти - кого-то.

Кададж послушно, чуть пошатываясь, поднялся и принялся одеваться. У него все тело - в укусах и синяках: маленьких - от быстрых злых поцелуев, и других - пятнами расходящихся по коже. И два страшных черных браслета на запястьях.

Он даже догадался застегнуть неудобный костюм по самое горло, скрывая следы. Только вот остался страх - на дне распахнувшихся глаз.

Он даже ушел - медленно, тяжело припадая, временами останавливаясь, чтобы перевести дух. Конечно, он не мог идти нормально.

А Клауд все лежал - долго, обреченно, до самого утра.

Спасти кого?

И не было больше никакой вины.

Не было и все.

Никогда не было.

***

День.

"Теперь я готов спасти вас" - С визгом тормозит байк на заполненной, мельтешащей площади.

Готов.

Они все были там - среди паникующей толпы, те, которых он хотел спасти. Каждый из наверняка думал, что они - друзья, все, так много.

Они были правы, а остальное - сверкающие слезы в уголках глаз - не важно.

Клауд готов был отдать за них свою собственную жизнь, а это - не жизнь даже.

Так: чуть неправильная дерганная походка и дрожащие тонкие пальцы на цветных гранях.

Тифа до счастливой искренней улыбки рада видеть его. Дензель теперь весь подобрался - собранный, ответственный, готовый. И Марлин привстает на цыпочках, чуть ли не подпрыгивая. Они - все.

И панически носятся туда-сюда перепуганные потерянные дети перед глазами.

Лоз и Язу - в самом уголке видимости - два других брата. Нашли себе по противнику, сцепились в схватке. Интересно, рассказал ли им Кададж?

Интересно, додумались ли они сами?

Вряд ли - они ведь ненамного старше его самого.

Язу и Лоз - это не его враги.

Темная тень пробежалась по площади, заставила в ужасе замереть толпу. А потом - заметаться еще сильнее. Вскрикнула - страшно, хищно, истошно.

И чудовище - плод больного разума - опустилось прямо перед ним - настоящее, осязаемое. Настолько мерзкое, что только человек может додуматься до такого.

И даже не нужно оглядываться, чтобы увидеть Кададжа где-то рядом.

…Хотя нет - человек не додумается до такого. Только ребенок - поломанный, жалкий, до самого утра в одиночестве прячущий слезы в ладонях.

Обманутый.

Это твой противник, Клауд Страйф.

И Аэрис с тихим смехом-колокольчиком протянет руку - иди, борись! Вгони ему меч прямо в сердце - живое, бьющееся - по самую рукоять.

Пройти твердым шагом, подняться - выросшими за спиной крыльями - и - да! убить зверя. Тварь. Нет никакой вины.

Есть те, кому надо помочь.

Есть долг и ничего кроме.

И теперь он голодным волком глодает изнутри ребра. Он заставляет устремиться за удаляющейся, затянутой в черное фигурой. Выжать из байка все.

Оставить позади как будто бы друзей - осчастливленных, с оправданной надеждой.

А Кададж впереди - у него ведь руки трясутся, занося его байк на поворотах. Он ведь чуть приподнимается на жестком сиденье - не может терпеть боль. Он ведь прижимает холодную коробку к груди.

Он убегает - именно от него. Раненым зверем инстинктивно стремится забиться в логово. Там, где безопасно и солнечные зайчики отскакивают от окон. Днем точь-в-точь такой же как ночью.

И что-то внутри отвратительно сжимается от понимания, что за логово должно сомкнуться вокруг.

Кададж влетел туда первым, затормозил, сминая цветы. Белые, желтые, красные. Остановился - на том самом месте.

И взвыл, прижимая безжизненную коробку к груди. Как плачутся у мамы на коленях. Доброй, понимающей. Истеря, размазывая по лицу слезы. Наконец-то выговариваясь. О страшной, запрятанной глубоко вине - единственному существу.

Мама, мамочка, как же мне было больно. Как никогда в жизни. Прямо здесь.

Их следующий разговор кажется бессмысленным по сравнению с этим воплем. Да и о чем говорить с безвольной личинкой. Только вот интересно: болят ли у него руки на запястьях - там, куда продевают нити марионеткам умелые кукловоды.

Наверняка болят - там ведь, под темной кожей, на белой - расплываются жуткие синяки.

И Клауд все стоял, стоял и смотрел. И слушал отскакивающий от каменных стен, до краев полный - не своей, чужой - болью голос.

Твоей боли, Клауд Страйф.

Стоял до тех пор, пока лайфстрим мощным потоком не прорвал скрипящие доски. Не смыл наваждение, не спугнул безвольный дух.

Не подбросил - с пола - вверх - цветастый недособранный кубик.

Не подтолкнул дальше - иди, борись! Нет вины. Нет ничего, кроме долга.

Он сражался - со звоном скрещивая меч с тонкой жалящей саблей. Как будто не замечая, какие слабые, беспомощные у Кададжа движения. Ему сейчас слишком больно рвет все изнутри, чтобы быстрым как всегда.

И Клауд все стоял, стоял и смотрел. На поверженного, висящего над пропастью врага. Вцепившегося за уступ слабыми пальцами.

Так и не отпустившего Мать.

И не мог добить. И не мог протянуть руку.

Кададж - он так ничего и не попросил.

Просто разжал пальцы и упал, как падают в засасывающую темную воду.

После этого сражаться с Сефиротом было до смешного легко.

Позволить себе потом - после такой бессмысленной и долгожданной победы - подхватить безвольное тело было намного сложнее. Ведь он последний, кто имел на это право.

Позволить себе заглянуть в узкие росчерки зрачков.

Выговорить - хоть слово - на память, перед смертью.

Вот только слова разорванными тучами стынут в горле. Гаснущим на горизонте алым разрывом.

В ту ночь Кададж все-таки вернулся. Вернулся и попросил прощения - ломким, срывающимся голосом.

И даже слезы не забиваются песком в глаза. И нет никакого кома-волка внутри.

Кададж исчез - словно никогда и не было - растворился невесомым туманом. Не осталось даже так старательно втиснутой в него боли.

Чтобы забрать.

И Аэрис оглушительно, дико хохочет за спиной.

Кубик был сломанный, у него вообще собиралось только две грани.

Красная, белая.

Черная.