Остаться в живых?

Посвящается моим бабушкам и дедушкам.

ЗАЧИН:

"...И жили они долго и счастливо."
Русские народные сказки.

Сефирот думал о войне. Днем и ночью. Думал, глядя сквозь стариков, уставившихся в телевизор. Думал, лежа без сна в тишине спящего дома. Опуская веки, он видел ее. Свою единственную любовь и невесту.

Сефирот думал о войне. Казалось забавным, что он всегда сражался наравне со своими солдатами, но так и не получил ни одного серьезного ранения. Прошел целым все войны и боевые операции. Не умер и не стал инвалидом, служа отечеству. Инвалидом, который без чужой помощи не мог ни поесть, ни облегчиться, Сефирота сделал инсульт. Болячка. Предательство собственного организма, который всегда был настолько послушен, что Лучший управлял им, как механизмом.

Сефирот думал о войне. Ни о жизни, ни о смерти, ни о теле, неожиданно ставшем тюрьмой, в которой он сам заперся на засов. Он утратил возможность двигаться, но не слух и речь, как это могло показаться. Лучший мог слышать, хотя и плохо. Мог говорить, хотя и неразборчиво. Но не хотел. Ни того, ни другого.

Сефирот думал о войне. Любая мысль наводила его на эти воспоминания. Он раз за разом перебирал отпечатавшиеся в памяти эпизоды, не испытывая при этом ни возбуждения, ни радости, ни горечи. Может быть, он хотел бы думать о чем-нибудь другом, но почему-то остальное не задержалось в голове. Лучший солджер был рожден для войны и не помнил, чем была заполнена его долгая жизнь в перерывах между боевыми действиями.

Уже ничто не тревожило его чувств. Он ушел в глубины себя и закрылся там. Почти как Генезис, проигрывавший в неравной битве с деменцией. Но, в отличие от не-рыжего, Сефирот сделал это по своей воле. Ветеран мог вернуться обратно в мир, который больше его не интересовал, но не хотел. В этом не было никакого смысла. Мир ничего не мог предложить ему взамен эйфории, которую несла каждая битва и каждая победа. Взамен всплеска энергии и адреналина, которым был полон любой, даже учебный, поединок.

Молчание Сефирота становилось все глубже, панцирь, отгораживавший его от реальности – все толще. Глубины «я», которые открывались перед отставным солджером, были воистину необъятны. Утратив зрение, Анжил сделался весьма разговорчив, даже болтлив, и пытался расшевелить друга, но у него ничего не получалось. Сефирот редко снисходил до ответной реакции. Ему было все равно, что происходит снаружи и все равно, о чем вещают с экрана телевизора. Ему было безразлично, что памятники уничтожают. Что историю пересматривают и переписывают. Что власти приносят свои извинения и отдают земли Вутаю. Что имена героев поливают грязью. Что о ветеранах вспоминают только по праздникам, и то, все реже. Что им дарят продуктовые наборы, как нищим… которыми старики, впрочем, и являлись.

Его не интересовала ситуация в мире. Не волновала пенсия, похожая на милостыню. Только медали, которые им неожиданно вручили в очередную годовщину победы над Вутаем, заставили Сефирота улыбнуться. Криво. Углом рта.

- Пусть засунут их себе в задницу, - сказал он так внятно, как только мог. Его голос почти металлически скрежетал, потому что Лучший редко разговаривал.

Сефирота не трогали бредни Генезиса, с каждым днем все больше впадавшего в детство, не трогали речи Анжила, возмущенного подлостью власть имущих. Не раздражала та бурда, которой кормили в этой богадельне, и вкуса которой старик не разбирал. Не волновало присутствие сиделки и унизительные процедуры.

Он все равно не чувствовал своего тела.

- Чего трястись над этой рухлядью, на помойку ее, - как-то бросил Лучший сестре милосердия, и та не нашлась с ответом.

Сефироту не нужен был ответ. Он сидел и думал о войне.

Медленно разлагающийся памятник самому себе.

В главной и единственной войне с жизнью Лучший из Лучших выиграл все сражения. И в итоге проиграл.

I

он не дожил до ста
семь бесконечных лет
он устал
в мире была зима
он не привык к тому
что снега нет
грёзы несут в поля
в них так легко дышать
так дышать скоро наступит ночь скоро придёт земля провожать
" Д. Арбенина. "Он не дожил до ста"

В непогоду болячки напоминали о себе с удвоенной силой. Казалось, старые шрамы таяли, и все ранения, заработанные за долгие годы службы, снова начинали кровоточить. Но он по-детски продолжал гордиться следами былых сражений, словно не прожил столько лет, ничему не научился и все еще оставался щенком. Дело было, конечно, не в том, что шрамы красят мужчин или являются признаком героя, которым он был и никогда себя не считал. Просто зарубки на теле казались Заку лучшей памяткой, что служба была на самом деле, а не приснилась. Что подвиги, которые он совершил и о которых не любил рассказывать, не были байками и похвальбой.

Шрамы. Лучшая награда для военного. Вот, что Фэйр считал настоящими медалями за защиту родины, а не блестящие безделушки. Шрамы нельзя было потерять или подделать, они говорили сами за себя. Каждый воин получал их в награду за доблесть, ровно столько, сколько заслужил, вне зависимости от расположения властей. Пусть даже не у всех раны оставались на теле, но у каждого они были в душе. Зак любил эти шрамы. Следы ушедшей юности. Они были гораздо лучше тех болячек, которые появились после выхода на пенсию. Более достойны солджера и мужчины. Лучше страдать от старой раны, чем от радикулита или запора. Но радикулит и запор, увы, никого не спрашивают...

Ветер снаружи скулил и подвывал, как бродячий пес, влажно напирал на окна, пришлепывая к стеклу снежинки, которые тут же таяли. По жестяным подоконникам текла вода. В такие дни артрит обострялся, и жизнь становилась сущим проклятием, но Зак никогда не жаловался, потому что помнил изуродованные болезнью руки жены. Аэрис досталось гораздо сильнее от убийцы суставов, чем мужу, артрит был безжалостен к ее тонким пальчикам. Зак старался помогать любимой во всем, но Аэрис просто не умела сидеть сложа руки. Кажется, она сильнее всего не страдала не от боли, а от того, что вынуждена лентяйничать, доверив хозяйство мужчине. Предпочитала уходить с кухни, чтобы не видеть, как в ее царстве хозяйничает супруг.

"Ты ведь даже посуду неправильно моешь, балда, - шутливо ругалась она. - Эту губку нужно положить не сюда, а вот сюда. А полотенце - повесить на крючок. И тарелки расставить по росту."

Муж не понимал, какая разница, где будет лежать губка, слева или справа от крана. Что от этого, конец света случится? Но Аэрис спорила. Она вообще была упрямой. Всегда.

"Милый, в этой кухне губки сорок лет лежали вот тут".

"Старые порядки надо менять, - невозмутимо отвечал Зак. - Все в жизни надо попробовать, всегда есть место новому, а? Даже на старости лет".

"Старый ты анархист, Зак Фэйр", - восхищалась жена, и он со смехом нагибался и целовал ее щеки, похожие на сморщенные яблочки, и сухие губы. Дышал родным, домашним запахом. По телу разливалась волна тепла. Сколько лет ни проходило, а кое-какие порядки оставались неизменными. Ее глаза потускнели, но Зак по-прежнему тонул в них. С головой.

Он понимал, что Аэрис трудно было смириться с вынужденной бездеятельностью. Она была известна на всю округу, как лучшая садовница и лучший кулинар.

Но жена никогда не жаловалась. Пела и щебетала. Ее не могли победить ни боль в спине, ни артрит, ни болезни.

Меньше всего на свете Аэрис хотела доставлять кому-то хлопоты. Ушла она так же тихо и мирно, как жила. Просто не проснулась однажды утром.

Он не знал, что у нее больное сердце.

Она никогда не жаловалась.

В доме престарелых не было ничего ужасного. Всего лишь еще один дом, где живут люди. Старый и требующий ремонта, под стать своим обитателям. Посетитель с порога видел скромность обстановки, граничившую с полной нищетой. Но здесь было чисто и почти по-домашнему уютно. Здесь работали спокойные и доброжелательные люди, которые делали свое дело не ради денег, ведь их зарплата была действительно смехотворной.

Пусть крыша этого жилища протекала, а стены покосились, это был приют, без которого старики оказались бы на улице. Им некуда было идти. Многие из них не могли позаботиться о себе сами, кто-то не мог даже двигаться... нет, дом престарелых вовсе не был таким чудовищным местом, каким его описывали. Разве что, тем, кого здесь оставили родные дети, он мог казаться тюрьмой. Или даже хуже. Но были инвалиды, которые изо всех сил пытались попасть сюда. И не могли - мест было не так уж много.

И все же, каждый раз когда Зак приходил сюда, сердце судорожно сжималось и билось невпопад, заставляя вспомнить о жене.

Здесь не было ничего ужасного, но детали... детали нагоняли тоску. Инвалидные кресла в холле, старики, рядком сидевшие на диване перед телевизором, как восковые куклы. Их шаркающие, неуверенные шаги. Их дребезжащие голоса. Их тусклые лица и слезящиеся глаза. Наивные, как у младенцев, расфокусированные, как у наркоманов. Куда они смотрели, в прошлое, которого не было? В будущее, которого тем более не существовало?

Стертый линолеум.

Неистребимые запахи лекарств, супа, болезней, мочи, хлорки.

И этот запах, который так пугает молодых. Запах старости. Деградации. Близящейся смерти.

"Люди придумывают сказки про оживших мертвецов и пугаются их, но разве это не про нас? Разве мы - не живые мертвецы?"

Зак не видел особой несправедливости в страхах молодежи. Скорее, это было просто грустно. Ведь все когда-то были юными и полными сил, и надо думать, никто не мечтал стать таким. Выжившей из ума, дряхлой горой неподвижной плоти. Как давние остатки праздничного ужина, забытые в холодильнике, которые медленно и неуклонно портятся.

Фэйр никогда не обижался на тех, кто старался избегать общения со стариками. Самому ему повезло - ни его дети, ни его внуки не были такими. Но и в попытках других людей сократить контакты с пожилыми он не видел личной неприязни. Просто никому не хочется лишний раз вспоминать о смерти. И особенно - молодым, которым кажется, что они найдут способ избежать этой незавидной участи, ведь в мире столько возможностей.

"Боюсь, - думал Зак всякий раз, приходя в дом престарелых, хотя мог не опасаться, что останется здесь. - Боюсь стать таким же. Что угодно, любая болячка, только чтобы умереть сразу и не дожить до такого. Не стать обузой для детей."

Это было печальное место. Потому что этот общественный дом стал для своих гостей домом не по их воле. Оказались старики тут по собственному выбору, или их бросили дети, они жили здесь, потому что не было выхода. И считали это место родным по той же причине.

"Я ушел из дому мальчишкой, Зак, всю жизнь прожил в казенных домах, в казенном доме и умру, - говорил ему Анжил. - Может быть, лучше было помереть на поле боя. Ненависть противника иногда приятнее ласки и заботы близких. Один старикашка тут сутками сидит у окна, сестричка все пытается утащить его со сквозняка, беспокоится о его здоровье. А его здоровье давно не заботит, ему хочется напоследок насмотреться на небо, и я его понимаю. Легко соплюхе убеждать развалину пожить подольше. Соплюха влюблена в жизнь, но развалина-то устала разваливаться. Детишки жестоки, как считаешь?"

Ошарашенный Зак молчал, и друг смеялся.

"Не обращай внимания на мою философию. Просто с этими занудами не поговоришь, Сеф молчит круглые сутки, а у Генни только яблоки и бабы на уме. Красавец. Давно на себя в зеркало не смотрел".

В комнате было холодно. Топили плохо, а ветер задувал из всех щелей, и по полу гулял сквозняк. Старый дом поскрипывал от натисков циклона.

Одежда не спасала, сколько бы ее слов ни было накручено. Старые кости не греет даже яркое солнце. Закутанные старики казались похожими на деревянные фигурки, потрескавшиеся от времени. Или на мумий, готовых рассыпаться прахом от малейшего прикосновения. Пыльные, побитые молью засушенные насекомые.

"А сам-то", - подумал Зак и улыбнулся. Ни прошедшие годы, ни болячки не изменили его восприятия. Фэйр все еще казался себе молодым и почти по-детски удивлялся и раздражался, когда выяснялось, что ему уже не по силам то, что раньше давалось легко. Например, приседания, которые он раньше так любил, теперь были пыткой. Но жизнь - забавная штука. К пятидесяти наконец-то осознаешь, что живешь набело и второго шанса не будет, к шестидесяти думаешь, сколько всего не успел, а после вдруг понимаешь, что жизнь уже прошла, и скоро укажут на выход. Когда ты только-только, кажется, начал догадываться, что же это такое. Жизнь.

- Рассказывай, как живется, - Анжил говорил громко, как все, чей слух начинает садиться, и в ответ приходилось едва ли не кричать. Но даже громкий разговор не мог вырвать из прострации Генезиса. Неподвижный Сефирот, кажется, вовсе не замечал ничего вокруг.

- Живется, как можется, - сказал Фэйр весело, понимая, что друг соскучился в этих четырех стенах и жаждет информации, но в то же время, не желая отвечать. О чем было рассказывать? Врать не хотелось. А в голову лезли не самые приятные воспоминания.

Рассказать, как иногда за спиной слышится: "Развелось льготников, сколько можно небо коптить", а повернешься - все молчат? Или как однажды его пригласили в школу, поговорить с детьми о войне, и ухоженный чистенький мальчик с умным видом стал доказывать Заку, что это солджеры были монстрами, чудовищами, агрессорами, от которых пострадала ни в чем не повинная страна? Фэйру нечего было ответить, паренька выставили с урока, но это было несправедливо. Ребенок всего лишь повторял то, что слышал от своих родителей, то, что говорили по телевизору и писали в газетах... А можно рассказать Анжилу, как вежливо, без насмешек, отдают молодые люди пустые бутылки, если их попросить - и как это ранит. Сильнее, чем любые издевки. Или припомнить, как едва не подрался с другим пенсионером из-за этих проклятых бутылок. С таким же нищим, голодным и усталым ветераном, как и сам Зак. Вот была сценка для подрастающего поколения.

- Хорошо живется, Анж, - добавил Фэйр, отгоняя прочь грустные мысли. Хьюли нахмурился.

- Кому ты тут байки травишь, щенок? Думаешь, я совсем в маразм скатился? Моя пенсия не больше твоей, так что нечего на уши лапшу вешать, и так плохо слышу.

Зак рассмеялся.

- Да я помню, что тебя никогда было не заболтать, наставник. Правда, все в порядке. Не так хорошо, как хотелось бы. Но терпимо.

- Что же ты не дома, с детьми?

- Ты не рад меня… не рад встрече?

- Рад. Ты знаешь, что я всегда тебе очень рад. И мы все рады. Но как тебя семья отпустила? В твой праздник?

Фэйр улыбнулся, зная, что собеседник не может увидеть этой улыбки, но услышит по голосу.

- Наш праздник. Годовщины лучше праздновать вместе. Так что... Что хочу, то и кручу. А они смирились. К тому же… - он закашлялся, но все же сделал над собой усилие.

- Вы – моя семья.

Анжил не был обманут.

- Что-то случилось?

- Ничего не случилось, - Зак улыбнулся шире. – У меня хорошие дети и хорошие внуки, никогда меня не огорчают. Заботятся, - «слишком хорошие, слишком заботятся», добавил он про себя, но без усилий проглотил это уточнение. - Прибегают, навещают, звонят… Просто… мешать им не хочу. Не хочу, чтобы тратили свое время на того, чье время уже прошло. Жизнь слишком коротка, чтобы посвящать ее байкам из склепа.

- Зак, ты не прав, - сказал Хьюли, помолчав.

«А ты не знаешь, что значит сидеть за столом вместе со всеми, и не видеть ее среди собравшихся», - подумал Фэйр, но проглотил и эти слова.