Дуэт для свечи и стали

Дебют

Глава первая. Лето

Последнее счастливое лето в их жизни Ноа почему-то запомнил очень отчетливо. Все остальные сливались одно с другим, образуя какой-то бесформенный комок радости и солнца, но то лето, когда им исполнилось по пятнадцать, он помнил буквально по минутам.

Прогулки на чокобо, пока еще детские игры. Беззаботный смех. Баш, сломавший руку, и поэтому целый месяц гордо носящийся со своими лубками – он всем окрестным мальчишкам рассказывал, что это рана от вражеского меча.

Отец несколько раз брал их с собой в патрули и деловые поездки, и один раз – как раз когда старший брат так неудачно сверзился с дерева – Ноа поехал с Йоханом фон Ронсенбергом вдвоем. Этой поездкой он гордился не меньше, чем брат – «боевым ранением».

Потом, оглядываясь назад, он с удивлением понимал, что только тогда они с отцом начали узнавать что-то друг о друге. До этого Йохан, по-видимому, воспринимал своих сыновей только как вечно носящийся по двору замка дерущийся клубок, и если и брал с собой, то тоже не особо различал их; а для братьев – уж для Баша точно – отец оставался непререкаемым и бесконечно далеким авторитетом.

Ноа смутно помнил, что, когда они были совсем маленькими, отец мог часами возиться с ними, но бремя, опустившееся на плечи фон Ронсенберга-самого-старшего, становилось с каждым годом все тяжелее и тяжелее. Нелегко быть первым советником при дворе князя, страдающего душевной болезнью, а Йохан уже много лет умудрялся лавировать между Советом баронов, причудами правителя и Канцелярией.

Вот так и получилось, что в той поездке Ноа узнал: его отец практически тащит на себе половину государственных дел княжества. А Йохан фон Ронсенберг выяснил, что его младший сын не так уж и похож на своего брата-близнеца. Он удивлялся тому, что в отсутствие Баша Ноа оказался спокойным и наблюдательным, не проказничал и держался с удивительным для подростка достоинством.

Он чувствовал себя таким взрослым, когда проезжал вслед за отцом на своем прекрасно вышколенном чокобо по улицам очередного приграничного городка. Девушки с лентами, заплетенными в волосы, приветливо улыбались ему, и он уже предвкушал, как будет рассказывать Башу все подробности поездки. Еще бы, обычно отец выезжал с вооруженной свитой, а тут они путешествовали вдвоем, только Йохан и Ноа – Ноа, который чуть не лопался от гордости. Еще бы, ему доверил свою безопасность второй человек в княжестве (а по тому, как их встречали в маленьких городах и деревеньках, получалось, что чуть ли не первый – народ любил своего наместника, который, в отличие от князя, живо интересовался всеми делами и проблемами своей земли).

Две недели в седле, с десяток поселений, где обязательно надо выслушать все беды местных жителей. Первая кружка медовухи, которую щедро плеснул толстый корчмарь, пока отец был занят. Какая-то светловолосая крестьяночка, и сладкий-сладкий поцелуй в темных сенях – не первый, правда. Они с Башем давно уже смекнули, что деревенским красоткам нравятся статные, веселые близнецы, и на каждом празднике обязательно находилась не одна и не две девушки, жаждущие внимания сыновей господаря фон Ронсенберга. А девиц – в отличие от той же выпивки или азартных игр – отец одобрял. «Хороший рыцарь верен своему князю, своей любви и своему клинку», - не уставал повторять он, ласково ероша непослушные волосы братьев.

Ноа помнил, как перед возвращением домой отец предложил ему подняться в горы.

– Поглядишь на мир хоть в щелочку, - смеялся он.

Мир был совсем неинтересный – с одного из перевалов, прорезающих горную цепь, которая опоясывала Ландис, он казался затянутым серым туманом. Далеко на горизонте медленно и величественно проплывал транспортный корабль.

- Там Аркадия? – спросил Ноа. Он знал, что большинство торговых кораблей, приземляющихся в единственном аэропорту Ландиса, находящемся в столице, принадлежат этой великой империи, соседке их небольшого государства.

- Аркадия теперь везде, - непонятно ответил Йохан, который смотрел, нахмурившись, на юго-восток – прямо на восходящее над густым одеялом тумана солнце.

Но эта тень, краем своего крыла накрывшая их счастливый мир, рассеялась в ослепительном сиянии того лета.

К тому времени, как Йохан и Ноа возвратились в замок, Башу уже сняли лубки, и близнецы тут же возобновили свои проделки. Причем старший, разумеется, начал с того, что залез на то самое дерево, куда никто еще из окрестной ребятни не залезал, и откуда он некоторое время назад так феерически свалился.

Как ни странно, на этот раз операция прошла успешно, и от этого подвига как-то даже потускнели удивительные рассказы Ноа о поездке с отцом. Мальчик не расстраивался – он прекрасно знал, что Баш ему в глубине души страшно завидует, и прощал брату эту маленькую слабость – отчаянное желание быть лучше хоть в чем-нибудь.

Они брали на кухне хлеб, сыр и флягу с козьим молоком и отправлялись на пару дней в лес, или на высокогорные луга, где можно было попытаться заарканить диких чокобо, или искупаться в кристально чистом ледяном озере. Для них обоих было не в новинку спать на наскоро собранной из лапника лежанке под открытым небом, каждый мог разжечь костер даже под дождем (у Баша, правда, это получалось значительно реже), и знал все ягоды и грибы в округе – какие из них есть можно, а какие ядовиты. С того момента, как стаивал снег, они ходили босиком, как деревенские детишки, и к лету их пятки становились черными и твердыми, как кожа бангаа.

Иногда их отправляли за чем-нибудь в город, и тогда они обязательно затевали свою любимую игру – менялись местами и обдуривали какого-нибудь расфранченного столичного типа. Однажды молодой офицер, проездом гостивший у родственников, таким образом проиграл им саблю, чокобо и щегольской красный ментик с серебряными шнурами; они вернулись домой ужасно гордые и довольные, а отец, узнав о случившемся, молча выпорол обоих. А потом заставил вернуть «господину полковнику» имущество и извиниться.

Тем вечером близнецы лежали в своих постелях (на животах, конечно) и вели очень серьезный и взрослый разговор. Договорились в результате до того, что отец, конечно, прав, и обманывать нехорошо, но господин полковник в любом случае вел себя, как осел, и получил по заслугам, а они не опозорили чести и достоинства фон Ронсенбергов. С чем и заснули, чрезвычайно довольные друг другом.

В окрестных лесах водилось мало действительно опасных тварей, но однажды братья напоролись на непонятно как забредшего в их края Мальборо. Это Ноа помнил тоже очень отчетливо – они висели, вцепившись в шершавый ствол корабельной сосны, на которую при других обстоятельствах в жизни бы не забрались, и слушали шипение беснующегося внизу чудовища. На их счастье, ядовитые плевки до ненадежного убежища не долетали, и Мальборо не лазают по деревьям – впрочем, ожесточенно думал Ноа, монстру надо всего лишь подождать: через некоторое время руки просто не выдержат, и близнецы свалятся вниз, как перезрелые яблоки. Баш обнимавший ствол чуть ниже брата, видимо, думал о том же.

- Я его отвлеку, а ты дуй в замок за помощью!

- Не вздумай!

- Да ладно, я вон на ту сосну залезу и пересижу спокойно, там ветки удобнее.

Ноа знал, что у проворного как белка Баша шансов провернуть подобный маневр гораздо больше; точно так же как знал он и то, что его пальцы, намертво вцепившиеся в кору, начинают дрожать от напряжения.

Крик «Давай!», соскользнуть вниз, чуть не обдирая кожу с ладоней, прыснуть в разные стороны. Ноа тогда обернулся скорее по наитию, он видел, как Баш летит ко второму дереву, как за ним, шевеля щупальцами, ползет монстр, и понял – его брат не успеет. Каждый из близнецов носил с собой подарок отца, кинжал в простых кожаных ножнах. Таким удобно и срезать ветки, и чистить рыбу, и остругивать деревяшку. Несерьезное оружие, но пока их не посвятят в рыцари, серьезного им и не полагается – мечи братьям разрешалось носить только во время поездок с отцом, и то – обычные солдатские с простой крестовиной и не изукрашенной гардой.

Уроки отца не прошли даром: Ноа, никогда в жизни не видевший Мальборо, с легкостью определил, где у чудовища могут быть жизненно важные органы, бесшумно, двумя прыжками настиг монстра и его жертву, и хладнокровно вонзил свой смешной кинжальчик ему в глотку, по плечо погрузив руку в ощеренную пасть.

Он потом и сам удивлялся той собранности и ясности, которые снизошли на него в этот момент. И только позже сообразил, что это и есть то самое качество настоящего воина, про которое твердил отец. Не затуманенное горячкой боя сознание – первый кирпичик, на котором строится фундамент любой победы…

Тогда он ничего этого, конечно, не знал, а если бы и знал – все равно не понял бы. Чудовище в буквальном смысле испустило дух, выдохнув облако отвратительно пахнущего зеленого дыма, а Ноа все пытался вытащить свое оружие, намертво застрявшее в горле Мальборо. Он помнил, как запершило в горле и закружилась голова, как брат пытался оттащить его от гнусной туши…

Потом были два дня в постели, и обеспокоенное мамино лицо, и каждый раз, когда он хотел сказать, что с ним все в порядке, горло снова перехватывало в приступе мучительного кашля, и сознание скатывалось обратно в объятия сна.

Тогда, кажется, он в последний раз видел, как Баш плачет. Еще пока по-детски, размазывая слезы кулаками по щекам, он ревел у кровати брата, потому что, наверное, только сообразил, что мог потерять его навсегда. Ноа хотел сказать, чтобы Баш заткнулся, потому что мешает спать, и еще потому что он сам там, в лесу, испугался того же. Что потеряет брата. Но на него снова напал кашель, и Баш виновато протягивал ему молоко с медом, которое приготовила мама, и Ноа глотал сладкую гадость, не потому, что на самом деле помогало, а потому что так надо.

Когда он встал с постели, кухарка Алиция, добродушная полная женщина с толстой, двумя руками не обхватишь, косой до пояса, со смешком сказала, что теперь, наконец, «молодых господ можно хоть промеж друг друга различать» - мол тот, что зеленее – наверняка Ноа. А они смеялись и все так же носились по замку и окрестностям, только теперь старый лесничий справил им два арбалета со стальными болтами, и они могли часами пропадать на полянке, где установили несколько мишеней. Ноа попадал только в самую близкую, а вот Баш стрелял гораздо лучше, чем фехтовал, и ходил петух-петухом, регулярно хвастаясь, что он-де воробью в глаз со ста шагов попасть может (Ноа обычно ехидно добавлял: «Спящему», - и слушатели прыскали со смеху, к немалому раздражению старшего брата).

Это лето пропахло черникой, которую они «помогали собирать» смешливым деревенским девушкам, после чего обычно лукошки оставались пустыми, а незадачливые помощники и их жертвы оказывались с ног до головы уляпаны фиолетовым соком; медом с пасеки лесничего, куда они забирались за яблоками (ульи стояли в яблоневом саду), и потом долго улепетывали от разъяренных пчел; дымом от маленького костерка, у которого они грелись ночами в своем лесу и на котором поджаривали пойманную в озере рыбу.

Оно звучало шелестом ветра в густых камышах, над которыми плотной тучей вилась мошкара – близнецы часами сидели в них на жаре, обливаясь потом и отмахиваясь от кровососов, чтобы наловить раков к ужину; жалобными криками чокобо, запряженных в угодившую колесом в яму повозку, которую братья помогали выталкивать; пело на разные птичьи голоса – они различали их все.

Это лето вобрало в себя все самое лучшее из предыдущих, оно звенело, как пастушья флейта, выводящая незатейливый веселый мотив. Как будто им дали просто пожить – надышаться, набегаться, насмеяться – зная, что скоро это все уйдет безвозвратно.

А потом заболела мама.
Для братьев лето кончилось не традиционным праздником Сбора Урожая, а солнечным деньком месяца Льва, обещавшим быть таким же счастливым, как и предыдущие.

«Обычное недомогание, - сказал врач, поправляя очки. – Отлежитесь, и все пройдет». Но Ноа сразу понял, что происходит что-то неправильное – по тому, как отец переглядывался с матерью, как будто они давно обо всем договорились, и по тому, как бессильно лежали поверх одеяла тонкие мамины руки, как будто жизнь по капле вытекала из этих изящных пальцев.

Они таскали ей чахлые букеты полевых цветов и фрукты с базара, сталкиваясь друг с другом на лестнице, Баш при этом краснел, как маков цвет, а Ноа хмурился – и как только они всегда, не сговариваясь, умудрялись придумывать одно и то же?

Скоро мама начала вставать с постели, и все вроде обещало наладиться. Однажды вечером отец собрал их всех в своем кабинете, где по стенам были развешаны головы лосей, медведей и кабанов – Ноа в детстве ужасно боялся их печальных морд, а Баш один раз поспорил, что допрыгнет до висящего над камином трофея, и в результате свалил не только вожделенное чучело, но и разбил мамину коллекцию фарфоровых тарелок, выстроенных на каминной полке… Это, кажется, был один из немногих случаев, когда Баш получил ремня в одиночестве – обычно им доставалось обоим, независимо от личности истинного виновника происшествия.

Йохан фон Ронсенберг усадил жену в кресло – бережно, как будто она была стеклянной статуэткой – такие продавали в столице на своих лотках горластые розаррийские купцы. Братья стояли перед родителями в абсолютно одинаковых позах, зеркальным отражением друг друга, – заложив руки за спину, чуть склонив головы, совершенно неразличимые. Если только не знать, что у Баша на колене заплатка чуть отличается по цвету от ткани штанов, а Ноа всегда едва заметно улыбается, как будто знает что-то такое, неизвестное собеседнику. Впрочем, Сильвия фон Ронсенберг, в отличие от супруга, различала своих сыновей всегда, даже когда они были всего лишь двумя пищащими свертками, требующими молока и внимания.

Братья ожидали, что начнет отец, но заговорила мама. Она спокойно объяснила, что написала своим давно потерянным родственникам, и теперь фон Ронсенберги должны нанести им визит вежливости.

«Мы слишком долго не общались», - говорила она, и Ноа с Башем переглядывались, чувствуя недомолвки.

«Вы будете сопровождать свою мать», - отец недоволен, но государственные дела не дают ему отлучаться из Ландиса. И только тогда Ноа догадался спросить, где живут эти самые родственники.

«В Аркадии», - был ответ.

Они не стали спрашивать, почему им никогда об этом не говорили, только синхронно кивнули и хором сказали: «Да, сэр». Йохан не зря прививал им с детства суровую дисциплину – они восприняли подобную новость достаточно спокойно. Баш только спросил, когда они вылетают.

Через две недели. Две недели свободы, а потом – поездка в Аркадию. Конец лета оказался вовсе не таким уж счастливым.