Военный летчик

Они как-то слишком быстро устали. Бальфир нервничает и грубит начальству, Ваан шутит невпопад, Фран молчит и трет виски. Они не бессмертны. Они позволяют себе не застегивать кителей и спать там, где случилось найти достаточно тихое и ровное место. Перебазировка аэродрома утомительна. Утомительнее вылета.

- Пока мы перебазируемся, там уже будет линия фронта, - ругается пулеметчик. Ваан – фламандец, он знает, о чем говорит, знает, какого это - когда противник двигается быстрее. Армия – это механизм. У немцев – отлажен, четок. А у них совсем истрепался. Немецкие дивизии идут вперед, иногда обгоняя не только мирных беженцев, но и отступающие французские войска. Линия фронта вьется змеей, выворачивается из устаревших сводок – у них слишком мало сил, чтоб ее поймать, удержать на месте, хоть на несколько дней.

Они спят в грузовике, в обнимку, безо всякого намека на эротичность. Рядом валяется в таком же полусне-полуобмороке еще с десяток "военновоздушных" тел. Фран - Франсуаза, единственная женщина-штурман в их дивизии 2/34, разведгруппы, уставшей и обреченной – обнимает «своих» мальчишек. Грузовик торопится отступить, баюкает их в деревянном чреве, и если им повезет – они уйдут без потерь. Сквозь сон Бальфир слышит, как нездорово тарахтит мотор автомобиля. Дадут ли им запчасти к технике, думает он. И сам себе отвечает во сне: не дадут.

Бальфиру снится Силезия. Бальфир думает, как там отец. Все еще трудится на благо нации? Бальфир спорит с ним во сне, ворочается, пытаясь убедить себя, что прав. Бальфиру снится мама. Мама, мамочка. Славянские скулы, волосы цвета спелой пшеницы. Счастлива она там, на небесах, если он не может прижаться лбом к ее коленям?

Мотор тарахтит нездорово. Что за черт, они вообще доедут?

Доедут. Бальфиру снится Вена. Вэйн в черном фраке танцует с какой-то графиней, а, может, с баронессой. Вэйн теперь в черной форме, с дубовыми листьями на воротнике, но он наверняка все так же хорошо танцует. И ходит в оперу на выходных. Бальфир целую вечность не был в опере. Бальфир не спорит с Вэйном. Он просто смотрит и запоминает па. Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…
Вальс кружит голову. Фран что-то шепчет тихонечко. Немецкие войска проводят артподготовку территории. Значит, линия фронта совсем близко.

Они просыпаются, когда приходит пора выгружаться. Две дивизии сливают в одну, новый аэродром – это поле, в прошлом году отпущенное крестьянами под пар, а по весне незасеянное. Война. Сеялки, комбайны, молотилки не выйдут в поле, с него будут стартовать упрямые самолетики дивизии с новым номером. Село совсем маленькое. Но это и хорошо – меньше вероятность, что их будут искать.
Им помогают выгружаться солдаты – их гонят к линии смерти, так что они только рады такой задержке. Можно перекинуться парой словечек, можно упасть в старое сено и спать. Фран узнает, где их расквартируют и скажет. Фран - умничка.

Бальфир просыпается от чужого взгляда и вздрагивает слегка, когда видит лицо. Он еще жив, отмечает про себя Бальфир, но новое знание не приносит ему радости. Только новое беспокойство.
- Я тебя нашел, - просто говорит Баш, и Бальфир кивает. Он как-то научился не думать о своем друге, пока не видел. Теперь придется учиться заново.
- Сколько ты здесь будешь?
- Сутки, может – больше. Из штаба должны прислать уточнения.
Бальфир кивает. Из штаба. В штабе полно слепых котят – умных, построивших не один план по восстановлению контроля над ситуацией. Но слепых. Потому что связь нарушена. Телеграф не работает, дороги перегорожены немцами… храбрые курьеры спешат на своих мотоциклах доставить приказы, распоряжения, уточнения, которые потеряют практическую ценность к тому моменту, когда доберутся до полевых офицеров. Но их дело спешить, а офицеров – выполнять приказы.
- И вы все здесь будете толочься по нашим головам, пока штаб не придумает в какую дыру вас загнать? – усмехается Бальфир. Улыбка превращается в странный оскал, когда Баш говорит:
- Нет, только я. Я пойду за линию фронта. Попытаюсь подменить Ноа или прикинусь перебежчиком. Мне надо будет присмотреться и взять информацию об их планах.
Бальфир скалится в гримасе, представляя, как будет смотреться немецкая форма на Баше. Как будут смотреться его улыбка, спокойный, сосредоточенный взгляд, чем он будет замазывать шрам от осколка снаряда. Как будет расползаться красное пятно по мундиру, где-то в районе сердца, и на серой стене… или стена будет увита плющом? Будет ли Башу сниться Эльзас, немецкий-французский, сотни лет споров, сам он-то решил для себя, за свою ли родину пойдет умирать? А может, на самом деле, он обманул штаб и хочет воевать с братом плечом к плечу? «Попросить его передать привет Вэйну?» Бальфир беззвучно смеется, его оскал похож на все, что угодно – на злость, на плач, на крик, только не на смех.
- Ситуация абсурдна, - кивает Баш. – Но надо попытаться. Сколько же можно безвольно катиться назад? Мы не сопротивляемся.
Что ты знаешь, мысленно орет Бальфир. Что ты знаешь о безволии. О сопротивлении. Об отступлении. О высоте. О звеньях истребителей, патрулирующих территорию. О скоплениях танков. О кораблях. О французских солдатах, не знающих своих самолетов и обстреливающих любой, летящий над их головами. Что ты знаешь о том, что за линией. О брошенной второпях технике. О перемолотой снарядами земле. О потерянных людях – гражданских, военных, о тех, кто может воевать и кто хочет просто остаться в живых. Я всех их видел, кричит Бальфир, а ты видел лишь клочок своего фронта, с которого тебя отозвали ради безумия.

- Я полечу, как только найдется пилот и скажут подходящее место для высадки. Я сначала прикинусь беженцем, смешаюсь с толпой. А потом постараюсь найти брата.
- Пойдем к майору, - говорит Бальфир, поднимаясь и вытряхивая из куртки соломинки. – Пилот уже есть. Теперь я хочу знать точную дату вылета.

Конец