Если я буду падать

если я буду падать, ты захочешь протянуть мне руку?

Пятнадцатое лето Скволла начинается с тяжёлого, тревожного сна, который он не может вспомнить, как ни старается. Проснувшись со слипшимися от соли ресницами, на мокрой подушке, он помнит только дикую, беспомощную тоску, бесконечное падение и ощущение безвозвратной потери.

В пятнадцатое лето Скволл начинает также расти - и растёт так быстро, что это причиняет ему вполне реальную физическую боль. Живот постоянно сводит от голода, руки торчат из рукавов внезапно оказавшейся маленькой формы, по утрам всё тело ноет так, словно ночью его растягивают на дыбе. За считанные недели он вытягивается вверх на добрую голову; нелепый, длинноногий, тощий, с острыми локтями и коленками, он мучительно ненавидит своё отражение и завидует тем, кого ещё не настигла или уже миновала пытка стремительным взрослением.

Пятнадцатое лето Скволла - бесконечные часы тренировок.

Он уходит на арену и тренируется, пока ноги не начинают подкашиваться и руки дрожать от голода и усталости. Свой обед он проглатывает за считанные секунды у себя в комнате, в благословенном одиночестве, мысленно благодаря каждый раз директора Сида за то, что в Баламбе поступились приличиями ради удобства и ввели одноразовую посуду, которую можно выбросить, а не относить назад в столовую.

Это не только избавляет его от лишних встреч с однокашниками, но и экономит Скволлу лишнюю четверть часа, которую можно потратить на тренировки.

Однажды Скволл застаёт на арене Сейфера, и тот успевает окликнуть его прежде, чем ему удаётся незаметно уйти.

Алмази тренируется голым по пояс. Одежда пыльной серой грудой лежит на земле рядом с вытоптанным пятачком травы - очевидно, Сейфер репетирует выпады уже не первый час.

- Здорово, пугало, - говорит он Скволлу и ухмыляется. - Дуэльку, а? Хотя о чём я, тебя же соплёй перешибить можно.

Скволл молчит. Он мог бы развернуться и уйти, но это было бы слишком похоже на бегство, поэтому он просто стоит и ждёт.

Алмази некоторое время смотрит на него, склонив набок голову, весёлыми злыми глазами, потом пожимает плечами и нагибается за рубашкой. На широкой загорелой спине перекатываются мышцы; чуть выше пояса, над выглядывающей из-под форменных штанов полоской трусов, - грязная полоса пыли, смешанной с потом, на левой лопатке - рубиновый пунктир капелек крови, длинная неглубокая царапина; волосы на затылке потемнели от пота и торчат иглами.

- Дуэли запрещены, - говорит Скволл. - Ты же знаешь.

- А пошёл ты, - беспечно огрызается Алмази, вскидывает на плечо ганблэйд, подбирает плащ.

Скволл моргает.

В тот момент, когда Сейфер намеренно задевает его локтем, оттирая с тропинки, сплёвывает сквозь зубы ему на ботинок, - маленький бунт ради бунта, грубый, дурацкий, бессмысленный, как любой протест своевольного подростка, - что-то цепляет взгляд Скволла, отзывается призрачной болью в виске, напоминая о тягостном, мутном, так до конца и не забывшемся сне начала лета.

В левой мочке Сейфера поблёскивает серьга, дешёвое латунное колечко из сувенирной лавки в Баламбе.

чужой, ты - чужак, непонятно, как ты оказался здесь. где то племя дочерна загорелых, громкоголосых, долговязых дикарей, из которого ты родом. от тебя пахнет потом и морем, табаком и дерзостью. ты спишь на уроках, грубишь учителям, отираешься у женских душевых, куришь, почти не таясь, в школьном саду и идёшь в карцер с ухмылкой победителя. как ты так можешь. почему я не могу делать так же. иногда мне кажется, что во мне вместо густой горячей крови течёт мутная речная вода.

Всю следующую неделю Скволл неизменно просыпается среди ночи на мокрых от пота простынях, задыхаясь и скуля, как ребёнок, которому приснился монстр под кроватью, и каждый раз не может вспомнить сон от начала до конца, только отдельные детали, череду стоп-кадров: падение, острые камни внизу, его собственные пальцы, выскальзывающие из чьей-то руки; и особенно чётко, совсем близко, - упрямый подбородок, напряжённый оскал, пульсирующая на виске жилка, болезненно-нежная краснота недавно проколотой мочки и желтоватый блеск металла.

помнишь, я тогда вырубился на тренировке? сид потом вызвал меня к себе, прямо из медблока, как только я пришёл в себя. смотрел на меня, будто я приполз к нему, волоча по ковру собственные кишки, и он не может решить, чего ему больше жалко, меня или ковёр. потом поправил очки и сказал: будет легче. я бы ответил, что легче будет, когда нас, выпускников, уже SEED'ов, но ещё совсем сопляков, швырнут в горячую точку и мы там сдохнем, но сдержался. я бы сказал так, будь я тобой, но я никогда, никогда -

Он спускает все карманные деньги на серебряную серьгу; на оставшиеся жалкие монетки покупает набор швейных игл и зажигалку и почти бегом возвращается в Сад.

Покупки жгут ему карман. Он постоянно нащупывает сквозь ткань штанов маленькое колечко и едва дожидается отбоя.

Вечером у себя в комнате он раскладывает приобретения на столе перед собой и долго смотрит на них, кусая губу.

Прокаливает иглу над пламенем зажигалки, трогает себя за ухо, оттягивает мочку, чувствуя, как натягивается кожа, и невольно охает, когда игла преодолевает слабое сопротивление и входит в мякоть мочки.

Это странное чувство: не настоящая боль, но намёк на неё, сродни навязчивому желанию расчесать заживающую ссадину.

Игла в его пальцах становится скользкой; он сжимает её сильнее и проталкивает дальше. Она проходит, наконец, насквозь, и ощущение прорывающейся кожи с изнанки мочки заставляет его вздрогнуть.

Скволл протаскивает иглу сквозь свежий прокол и кладёт на стол; потом, неделей позже, он обнаружит её во время уборки и смахнёт на пол, брезгливо, как мёртвое насекомое. Сейчас он недоуменно смотрит на пальцы и засовывает их в рот, как ребёнок, и ещё долго на корне языка остаётся тревожный медный привкус его собственной крови.

Серьга легко входит в прокол. Скволл трогает мочку кончиками пальцев: гладкий металл и шелковистая припухлость кожи; ноющая боль чужеродного вторжения, от которой короткие волоски на затылке поднимаются дыбом.

Он засыпает, не раздеваясь, и снова просыпается, всхлипывая, за мгновение до того, как разбиться вдребезги об острые скалы внизу.

это ничему не поможет и ничего не решит.

На Сейфера он натыкается через пару дней на пляже Баламба. Алмази лежит на песке, подставив спину нежаркому вечернему солнцу.

- Эй, - зовёт Скволл.

Сейфер переворачивается на спину, лениво садится, стряхивая с живота налипший песок, щурясь, смотрит на Скволла.

- Чего?

Скволл пожимает плечами

- Ничего.

Сейфер какое-то время молча, не моргая, смотрит на него, потом хмыкает и отворачивается.

Скволл опускается на песок рядом с ним. Помедлив, стаскивает китель и рубашку, обнимает себя за плечи.

Сейфер щурится на море. Закатное солнце окатывает бронзой его ссутуленные плечи, острые лопатки, касается волос - венчает упрямую голову короной червонного золота; он весь бронзовый и золотой, и латунное колечко в ухе вспыхивает, тронутое скользящей лаской лучей, ярче редчайшей драгоценности, ярче солнца в зените, и Скволл с отстранённой усталостью понимает вдруг, что сводящие его с ума сны не кончатся ещё очень, очень долго, возможно...

никогда, никогда

Внезапно Алмази поворачивает голову и смотрит на него долгим внимательным взглядом и - Скволл невольно отшатывается - протягивает к нему руку.

- Не ссы, - Сейфер касается его подбородка.

Скволл замирает. Пальцы Алмази скользят по его щеке - тёплые, шершавые, пахнущие табаком, - касаются уха.

- С этим ты совсем на девчонку похож, - Сейфер трогает колечко в мочке Скволла, пропускает пальцы сквозь его волосы - и убирает руку, снова отворачивается. - Совсем девчонка, Ифрит тебя бери.

что бы я ни делал, мне никогда не стать таким, как ты.